Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Тогда Пашка не поверил отцу: мудреными показались ему его рассуждения, этак теперь Пашке и подраться ни с кем нельзя будет. Но вскоре после того ночного разговора неизвестные напали на Пашкину мать, возвращавшуюся домой с собрания поселковых женщин-активисток, избили ее, и мать, пролежав в горячке несколько дней, померла.

Пашка любил свою мать, тихую, ласковую, безответную, во всем следующую за своим мужем, Пашкиным отцом. У нее он находил утешение своим детским горестям и обидам, робкую, ненавязчивую ласку. С ее смертью кончилась для Пашки прежняя беззаботная жизнь. А когда они с отцом возвращались с похорон домой и шли по пустынным поселковым улицам под сумрачными взглядами из-за занавесок, в Пашкиной голове что-то повернулось, и он не то чтобы понял, а почувствовал, что отец прав, что все люди, которые их окружают, есть враги советской власти, следовательно, и враги самого Пашки. Поэтому он не должен им прощать ничего, даже косого взгляда.

Теперь Пашка ходил по родному поселку с таким видом, словно весь этот поселок с его избами, банями, скотом и людьми принадлежал ему, Пашке Кривоносову, и его отцу. Ну, еще, может быть, пяти-шести человекам, что заседают в совете и работают в отцовой чеке. Пашке было сладко замечать, как даже взрослые озираются на него и уступают ему дорогу. Именно с тех пор в Пашке появилась уверенность в себе и сознание, что что бы он ни делал, он все и всегда делает правильно, потому что он часть этой самой советской власти, которую мало кто любит, зато все должны бояться.

Павел был абсолютно уверен, что Плошкин находится где-то рядом. Сам бы Павел на его месте поступил точно так же. Уж коли они сблизились на короткое расстояние, то вооруженному человеку, — тем более с таким военным опытом, как у Плошкина, — надо поворачиваться к опасности лицом и попытаться ее если не ликвидировать, то хотя бы остановить и выяснить, что она из себя представляет.

Плошкин теперь знает, что преследователей двое, следовательно, у него появился шанс. При этом он наверняка своих молодых и невооруженных подельников отправил дальше, договорившись с ними встретиться… ну, хотя бы у реки. Впрочем, не исключено, что они ждут его где-нибудь поблизости, но это уже не имеет ни малейшего значения. В любом случае надо ждать, как Плошкин поведет себя при появлении Игарки. Станет стрелять? Пойдет за ним следом?

Вряд ли: он будет ждать до тех пор, пока не объявится второй, чтобы действовать наверняка.

Павел Кривоносов тоже утыкал себя пучками трав и зелеными веточками, затем пополз вверх по лощинке, пока не добрался до кедрачей. Здесь его и застал выстрел Игарки.

То, что это стрелял Игарка, Павел не сомневался: звук выстрела его старинной винтовки был раскатистым и гулким. Ответного выстрела не последовало, и Павел решил, что Игарка убил-таки Плошкина, потому что вряд ли в такой близости от места стычки могли находиться другие беглецы: в этом не было логики. Да и не стал бы Игарка стрелять в безоружных людей без крайней на то нужды.

Пока Кривоносов полз, он разбередил себе рану: под рубахой стало мокро и липко. Павел лег на бок и расстегнул телогрейку. Сунул руку под рубаху — точно: рука оказалась в крови. Он достал из-за пазухи индивидуальный пакет, разорвал его и напихал под повязку марлевых тампонов. После этого застегнулся и хотел уже подняться на ноги, как вдруг услыхал торопливые шаги: кто-то поднимался по осыпи буквально в нескольких десятках метров от лощинки, где притаился Пашка, ступая на мокрые камни тяжело и неумело. Это не мог быть Игарка.

Павел замер. Шаги стали удаляться и наконец стихли. Павел осторожно загнал патрон в ствол своего карабина, приподнялся и вгляделся сквозь ветви кедрача в ту сторону, где смолкли шаги. Там никого не было. Тогда он тихонько двинулся сквозь кедрачи, готовый каждое мгновение либо упасть на землю, либо выстрелить, либо то и другое одновременно.

Игарка сидел на корточках, трубка его погасла, дождевые капли стекали по малахаю, по поникшей траве на плечах и спине. На Игарку вдруг навалилась усталость, он почувствовал всем своим телом тяжесть прожитых лет, вздыхал и думал, что пришла и его пора уйти в поселок предков, что он и так очень много убил на своем веку и волков, и медведей, и рысей, и оленей, и людей, и соболей, и белок — больше, чем другие охотники его рода. Нельзя в этой жизни быть слишком жадным: духи не любят жадных людей, от них скудеет тайга, пропадает зверь и птица.

Жаль, что у него нет сына, которому бы он мог передать свою винтовку и охотничий участок. Очень жаль… Может, и убитый им парень был последней надеждой другого старика, который живет где-то далеко-далеко — на краю света и тоже готовится в поселок предков…

"Игарка не хотел стреляй твой сын, бачка", — мысленно обратился Игарка к неизвестному ему старику-отцу, такому же одинокому, как и сам Игарка, уверенный, что это обращение обязательно будет услышано.

Затем он отстегнул от пояса флягу и глотнул спирта. Огненная вода обожгла внутренности, окутала теплом тело. Игарка снова набил табаком трубочку, закурил и тихонько запел песню предков.

Он пел ее без слов — просто мычал, а слова жили где-то в глубинах памяти, не будоража язык своим тайным смыслом и потому не становясь достоянием злых духов, которые могут использовать эти слова против Игарки и его родственников.

То, о чем пел Игарка, простиралось перед его глазами и жило в нем всегда. Но слова выдумал не он: они существовали среди его народа великое множество лун, Игарка лишь добавлял к ним нечто свое, заветное, о чем не могли знать предки:

Сзади, в кедрачах, хрустнула ветка под чьей-то неосторожной и тяжелой ногой. Это не была нога Кривоноса-начальника. Это был кто-то другой. Но Игарка даже не шелохнулся. Он лишь набрал в легкие побольше дыма. И продолжил свою песню:

В мертвых глазах убитого Игаркой парня скопились дождевые капли, и Игарке показалось, что парень плачет.