Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

По мосту переехали через Москву-реку.

В воротах усадьбы их встретил начальник охраны. Доложил: Горького здесь нет, в доме находятся лишь сноха товарища Горького с мужем и детьми, все уже отужинали, прислуга отдыхает по причине позднего времени, Максим Алексеевич занедужили, дежурная медсестра дала ему таблеток; никаких других происшествий не случилось.

Генрих Григорьевич, в сопровождении своего начальника личной охраны, несущего корзину с цветами и всякими лакомствами, вошел в дом.

В прихожей их встретила жена Макса. Стройная, сияющая, кокетливая, при виде ее у товарища Ягоды сердце забилось сумасшедшими толчками, лицо расцвело добродушными морщинами.

— Какими судьбами? — воскликнула она, подавая руку для поцелуя.

— Исключительно для того, чтобы поздравить вас, дорогая Надежда Алексеевна, с вашими именинами, — произнес Ягода, приложившись к руке Тимоши и вручив ей пышный букет из чайных роз.

— Разве сегодня мот именины? — удивилась она, осторожно прижимая цветы к своей груди.

— Это не имеет ни малейшего значения! — воскликнул Генрих Григорьевич. — Лично для меня каждый день, когда я вас вижу, праздник. Тем более в такой день, когда все зеленеет и цветет, возрождаясь к новой жизни.

— О! Да вы, Генрих Григорьевич, прямо таки поэт! Вот уж не ожидала.

— А как поживает ваш супруг? — перевел разговор в другое русло Ягода. — Надеюсь, с ним все в порядке?

— Если не иметь в виду его пристрастие к крепким напиткам, — пожала плечами Тимоша с выражением полнейшей безнадежности. — Хотя бы вы, товарищ Ягода, повлияли на него в правильном направлении. Приказали бы ему, что ли. Поставили по стойке смирно. Или как там у вас это делается? Все-таки он ваш сослуживец. А то я и мужа своего почти не вижу: он или пьян и спит, или, когда трезв, носится по Москве на своем «форде».

— Непременно повлияю. Посажу на гауптвахту. Дней этак на десять. И ничего кроме молока. И каждый день буду лично докладывать вам, прелестная Надежда Алексеевна, о его самочувствии… Как вы на это смотрите?

— Да, господи! Хоть на месяц! — воскликнула Тимоша, всплеснув руками. И тут же спохватилась: — Так что ж мы здесь стоим! Пойдемте в гостиную.

— За вами, голубушка, — хоть на край света! — воскликнул Генрих Григорьевич, подхватил корзину и последовал за хозяйкой, дав знак своему охраннику оставаться в прихожей.

Наконец-то он останется один на один со своей зазнобой.

Но не тут-то было.

Едва они уселись на диван, соблюдая между собой некоторую дистанцию, как дверь в гостиную отворилась и в ее рамке возникла фигура Макса, плешивого, с опухшим лицом, в расстегнутой рубашке, раскачивающегося из стороны в сторону, словно сопротивляясь сильному ветру.

— Ба! — воскликнул он. — Никак Генрих Григорьевич? Вот так встреча! Прошу, товарищ комиссар, извинить меня за внешний вид. Собирался в Питер… пардон! — в Ленинград… Не пустили! Хах-хи-хи! Вот и… как видите… А это моя жена… По прозванию Тимоша. Ох и, скажу я вам по секрету… как его? — вертихвостка! Уж такая верти…

— Макс! — вскочила Надежда Алексеевна. — Как тебе не стыдно! Ты посмотри на себя! На кого ты похож… К нам пожаловали товарищ Ягода… Твой, между прочим, начальник, а ты, как… как… Я бы тебе сказала, на кого ты похож, если бы не Генрих Григорьевич. Стыдно за тебя! Вот!

— А ты скажи! Скажи, счастье мое! Мне очень даже интересно знать — на кого именно. Просто сгораю от любопытства… Небось тэт-а-тэт с товарищами, которые липнут к тебе как пчелы… нет, как мухи на мед, ты достаточно откровенна, чтобы… чтобы позволять им всякие вольности.

И Макс, оттолкнувшись от притолоки, шагнул в гостиницу. Его повело, и он чуть ни упал, налетев на стул, стоящий у стены.

Генрих Григорьевич поднялся, повернулся к Тимоше, произнес официальным тоном:

— Хотел поговорить с вашим мужем, уважаемая Надежда Алексеевна. Да, видно, не судьба. Винить его не могу: все-таки он у себя дома, а не на службе. Извините за беспокойство. Как-нибудь в другой раз.

Кивнул головой, повернулся и вышел, не взглянув на Макса, подрыгивая ягодицами, плотно обтянутыми коверкотовыми бриджами, поскрипывая высокими сапогами.

В кабинете Горького, созданного для приватных разговоров, сидели двое: хозяин и его гость, известный французский писатель Ромен Роллан. Он немного знал русский язык от давней своей любовницы Марии Закревской, которая то появлялась во Франции, то исчезала, так что познание русского языка каждый раз начиналось сначала. На этот раз она приехала к Роллану с огромным чемоданом, в котором находилась наиболее важная часть горьковского архива — важная не столько для самого Горького, сколько для его корреспондентов. Переводчица, обязанная присутствовать при разговоре двух старых друзей, молодая сотрудница ОГПУ, захмелев от галантности двух знаменитых мужчин и крымского вина, спала в соседней комнате, укрытая пледом.

Разговаривать друзьям никто не мешал.

Горький и Роллан сидели за столом, на котором стоял, поскуливая и посвистывая, роскошный тульский самовар; в хрустальной вазе красиво разложены апельсины, лимоны, виноград, груши, яблоки, будто только что сорванные с дерева; в тарелке — домашние пирожки и румяные булочки, испеченные заботливой Липой. Рядом антикварные чашки с блюдцами, пузатые бокалы из богемского стекла, бутылка густого крымского вина, только что открытая, — не первая и, видать, не последняя. Вино развязало языки двух старых друзей, каждому хотелось высказаться о своем, наболевшем.

— Во Франция тоже иметь свой проблем, — говорил Роллан, с трудом подбирая русские слова. — Свобода слова — одно есть, финансы для писатель, поэт, художник левый настроений есть другой. В Германия власть — есть Гитлер. Еврейский писатель бежать из Германия. Так бежать ваши друзья от болшевик Россия. Идеология разный, результат один. Как это сказать по-русски: хрен редька не слаще. Вот и ты, мой друг…

В груди Алексея Максимовича что-то екнуло: «хрен редьки не слаще» — одно из любимых выражений незабвенной Муры. Но лишь чуть запнувшись, он протестующее замахал обеими руками.

— Вовсе нет, дорогой Роллан! Вовсе нет! Это сходство исключительно внешнее. Ты знаешь: совсем недавно я очень сомневался, стоит ли мне возвращаться в Россию. И причина для этого имелась: все близкие мне по духу люди оказались на Западе. Иные даже не по своей воле. А те, что остались, вынуждены подлаживаться под нынешние власти. Более того, все, что я в начале восемнадцатого и позже говорил о дикой грубости, о жестокости большевиков, восходящей до садизма, о некультурности их, о том, что они производят над народом отвратительный опыт, — все это и многое другое, сказанное мною о большевизме в то время, остается в силе. Печально, что в этом активное участие принимали и сами евреи. Но то время миновало. Постепенно большевиков из так называемой старой гвардии замещают молодые и грамотные люди. Идеология их та же самая, но практика совсем другая. У меня были и есть друзья среди правящей верхушки. Они составляют активную оппозицию Сталину. Разобраться, кто из них прав, кто виноват и в чем именно, признаюсь, лично мне не так просто. По-моему, все они мечутся из одной крайности в другую. Иногда мне хочется опять бежать на Запад. Но оказаться человеком без родины… — ты, Роллан, представить себе не можешь, как это тяжко… — И Алексей Максимович, судорожно всхлипнув, помотал головой и принялся вытирать слезы накрахмаленной салфеткой.