Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

В этот субботний день Сталин проснулся как всегда в полдень, некоторое время лежал, прислушиваясь к своему телу: похоже, со вчерашнего дня кое-что изменилось, и хотя недомогание не оставило его, дышать стало легче. Впрочем, и сегодня надо будет еще раз проделать все лечебные процедуры. Для верности.

Вообще-то можно бы уехать на юг, в Пицунду, переждать похолодание в тепле, но — увы: слишком много неотложных дел свалилось на него в последнее время, а передоверить некому, все его соратники только и способны, что исполнять указания вождя. Да и то через пень-колоду.

Встав с постели, натянув поношенные брюки защитного цвета, заштопанные в некоторых местах молчаливой и все замечающей пожилой домработницей — и поваром одновременно, — заправив брюки в толстые шерстяные носки ее же вязки, сунув ноги в теплые домашние сапоги, Сталин вышел из спальни в коридор.

Здесь, под самой дверью, его ждал начальник личной охраны Карл Паукер, австрийский еврей, бывший театральный парикмахер, с вечно улыбающейся круглой, как арбуз, физиономией, с лучащимися серыми наглыми глазами. Глядя на этого человека, Сталин и сам начинал невольно ухмыляться в усы. Ему казалось, что внутри Паукера сидит какой-то другой человек, который смотрит на Сталина сквозь переливчатые стекляшки выпуклых глаз, тормошит заключающую его телесную оболочку, пытаясь вырваться наружу, не давая Паукеру ни минуты оставаться спокойным.

— Guten Morgen! До-обрее у-утро, ваше вельико-льепность! До-обрее у-утро! — запел Паукер, растягивая толстогубый рот в масляной улыбке. При этом руки его порхали бабочками, ноги скользили в разные стороны, как у человека, очутившегося на льду, и весь он изгибался и извивался своим коротким и толстым телом невероятно. Но не только телом кривлялся и вихлял Паукер, но и речью своей тоже. Он вел себя со Сталиным настолько фамильярно, настолько вольно, как может вести себя завзятый шут с грозным владыкою, при виде которого впадают в оцепенение даже герои. Он и свое неправильное произношение употреблял для придания своей речи большего комизма, хотя мог изъясняться по-русски вполне сносно.

Паукер оказался в должности начальника охраны Кремля и лично генсека по рекомендации Менжинского, у которого начинал брадобреем же, а также тайным и явным осведомителем. Наверняка он и сейчас доносит о каждом шаге и каждом слове товарища Сталина… только теперь не Менжинскому, а Ягоде, ставшим наркомом внутренних дел. Что ж, пусть будет так. В любом случае это лучше, чем если бы этим занимался кто-то, от кого такой пакости не ожидаешь. Для Паукера доносительство и шпионство вполне естественны, он купается в них, как рыба в воде. Наконец, через этого хитрого, но далеко не самого умного жида можно внушать его коллегам и братьям по духу и крови нужные для Сталина мысли, будто бы оброненные совершенно нечаянно.

— Имею надежда, ваше вельи-кольепность, — паясничал Паукер, — которы вам имеет при-исниться вельи-кольепны сон nach мировой револьюсиён… Auch вам имеет при-исниться говорить с товарищ Карл Маркс как люче делать мировой револьюсиён… Он имел хороши дочка. Три штука. — Оч-чень хороши, оч-чень красивы дочка! — воскликнул Паукер с такой убежденностью и с таким причмокиванием, как будто сам близко знал дочек великого Маркса. — Вся мужик Париж, Лондон, Гамбург — вся бегать дочки велики Маркс. Они говорить: одна ночь с один его дочка с «Капиталом» под ее попка — понимать вьесь «Капитал» ее фатер.

Паукер кривлялся и паясничал, и в то же время успевал открыть перед Сталиным дверь в туалетную комнату, отодвинуть стул с высокой спинкой перед большим зеркалом, смахнуть с него невидимую пыль чистой салфеткой, поддержать Сталина под локоток и усадить, закрепить на его груди салфетку, кошачьими движениями огладить голову, на лету подхватить кисточку для бритья с пышной шапкой белой пены на ней и приняться намыливать Сталину лицо.

— Паукер иметь новы анекдот, о вельи-кольепны Коба! Говорить? — вопросил Паукер, держа в руки опасную бритву и глядя в зеркало на угрюмую физиономию Сталина, изрытую оспой. Поскольку Сталин не сказал ни да ни нет, Паукер продолжил в том же шутовском духе: — Приехать бедны юде из Бердичев, приходить бедны юде нах Лубянка. Куда еще приходить бедны юде? Нет куда. Образований бедны юде иметь — хедер, партийность иметь — хедер, один книга читать — Тора. Другой книга не читать. Смотреть бедны юде на стенка, увидать объявлений: требоваться ворошиловски стрельять, зиновьевски телеграфирен, мехлессов-ски слюшать, бухарински шифровать, ягодиц-аны — колоть шприц; смотреть замочны дырка — аграновски; вскрывать сейф und открывать дверь буденовски. Читать бедны юде объявдений, много вздыхать, совать голова окошко, спрашивать: "Вам, товакгишч, пкгостите за нескгомность, Абкгамовичи вже не нужьные? Га?" Окошко смотреть жидовски рожа, какой есть мой рожа, и отвечать: "Как жеть, как жеть, товакгишч! Очинно дажеть вже нужьные!"

Сталин дернулся всем телом и зашелся в беззвучном смехе. Паукер успел убрать бритву и захохотал во все горло, приседая и хлопая себя по толстым ляжкам свободной от бритвы рукой. Он мелькал в зеркале за спиной Сталина, рожа его была такой плутоватой, будто тот, другой человек, сидящий в Паукере, на минуту выглянул из него, как выглядывает из будки суфлер, и тогда у Сталина, разглядевшего этого суфлера, беззвучный смех обрел хриплую плоть, чтобы тут же смениться кашлем, чиханием и хлюпаньем в носу.

Паукер успел вовремя поднести к носу Сталина большой клетчатый платок, выжал из носа содержимое, салфеткой промокнул мокрые от смеха глаза, при этом сюсюкал так, как сюсюкают с малыми детьми:

— А-я-яй, маленьки киндер! Ай-я-яй! Какой плёхой есть болеть. Zehr schlecht!

Карл Паукер с некоторых пор стал необходим Сталину как некая психологическая отдушина. С кривляньем и ужимками телохранитель и брадобрей сообщал последние тайны, как он говаривал, кремлевского двора, не щадя при этом никого, и Сталину было даже интересно, когда же наконец этот нахальный жид сорвется, перейдет ту невидимую грань фамильярности, за которой начинается наглость и хамство. До сих пор — вот уже почти пять лет — он умудряется ходить по лезвию бритвы, которой владеет мастерски (ни разу во время бритья не нанес Сталину даже царапины), и Сталин иногда с напряжением ожидает, слыша, как все нагнетается и нагнетается словесная атмосфера, что вот-вот Паукер оговорится, и чувствовал облегчение оттого, что этого не произошло.

А еще он ждет, когда же наконец Паукер ему надоест. Но тот умудряется не надоесть, хотя особым разнообразием его репертуар не отличается. И Сталин говорит, подлаживаясь под своего телохранителя и брадобрея: