Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Давыдова подняла голову, с недоумением посмотрела на Сталина, встретилась с его внимательным ожидающим взглядом, вдохнула побольше воздуху, прислушалась к внутреннему суфлеру, но тот молчал. Тогда она улыбнулась своей очаровательной улыбкой, которая в затруднительных случаях хорошо скрывала растерянность, и заговорила, но с таким напряжением, точно решалась ее судьба:

— Это самые приятные воспоминания моего детства, Иосиф Виссарионович. Мы, дети, всегда с таким нетерпением ждали нового года как раз из-за елки: вот принесут эту самую елку, вот будем ее наряжать всей семьей… — Выдохнула воздух, рассмеялась освобожденно, разглядев во взгляде Сталина не только внимательность, но и доброжелательность. Воскликнула, всплеснув руками: — А игрушки! Сколько необыкновенного рождала наша детская фантазия, когда мы их делали собственными руками! И, может, самое главное: утром под елкой находить подарки — каждому свое. Неизгладимое впечатление, — закончила Давыдова и смело глянула в глаза своего собеседника.

— Да-да. Я тоже помню эти впечатления, — задумчиво произнес Сталин, откидываясь на спинку стула. — Правда, это не детские впечатления, а впечатления, вынесенные мной из сибирской ссылки. — Помолчал, продолжил полувопросительно: — Может быть, надо вернуться к этой народной традиции?.. Не все народные традиции так уж реакционны, как это кажется некоторым нашим товарищам. Тем более что они никак не связаны с православием.

— Я уверена, Иосиф Виссарионович, что наш народ с радостью воспримет такой возврат! — воскликнула Давыдова с жаром. И тут же предложила с отчаянной смелостью: — Давайте выпьем, товарищ Сталин, за возврат хороших народных традиций!

— Что ж, давайте, товарищ Давыдова, — усмехнулся Сталин и принялся разливать вино.

Давыдова проснулась и, еще не открывая глаз, догадалась, что Сталина рядом нет. Она не помнила, когда он ушел: уснула сном человека, израсходовавшего все свои силы, отпущенные природой на день. Похоже, любовник остался доволен ею. Ей тоже жаловаться было не на что: Сталин, несмотря на почтенный возраст, держался молодцом. Один недостаток: он и в постели с женщиной полностью не раскрывался, не переходил ту грань, за которой начинается безумство плотской любви. И как Давыдова ни старалась, ей не удалось перетащить его через эту грань и на этот раз.

Впрочем, бог с ним. Каждый мужчина хорош по-своему. Тут уж ничего не поделаешь. Хуже, когда переходят не только через некую грань, но отбрасывают все моральные скрепы вообще, когда плотская любовь сменяется скотством.

Давыдова потянулась и откинула одеяло. Тотчас же открылась дверь, вошла немолодая, но очень крепкая на вид женщина с простым русским лицом. И в прошлые разы утром приходила она же: видать, стерегла под дверью пробуждение гостьи своего хозяина.

— Доброе утро, — негромко вымолвила женщина и остановилась в дверях с таким неприступным видом, который отбивал всякую охоту с ней заговорить.

— Доброе утро, — негромко же ответила Давыдова и прислушалась: в доме стояла глухая тишина, не нарушаемая ни единым звуком.

Туалет, ванная, легкий завтрак. Женщина все время была рядом, предупреждая всякое движение, но не навязчиво. Однако присутствие ее подгоняло, заставляло все делать быстро. Что ж, все понятно: вы, Вера Александровна, выполнили свое предназначение и не должны задерживаться здесь ни на единую лишнюю минуту.

Полный и подвижный еврей с блудливыми глазами, в форме и ромбами в малиновых петлицах, провожал Давыдову до дверей, где ее ждал автомобиль. Пройдя несколько шагов, она оглянулась на весьма невзрачное строение, выкрашенное зеленой краской, по внешнему виду которого трудно определить, что находится внутри, и ей показалось, что внутри нет ничего и никого. И не может быть. Даже той немолодой, крепкой и услужливой женщины. Не говоря уже о Сталине.

Дом казался вымершим, и впервые Давыдовой стало жаль Сталина чисто по-женски: она сейчас окунется в кипучую жизнь разноликого народа, а он… а его окружат люди вроде этого еврея с блудливыми глазами. Люди эти, вполне возможно, сплочены между собой и держатся за него, Сталина, а он среди них — совершенно одинок… Попыталась представить себя на месте Сталина — и не смогла.

Еще подумалось, и не в первый раз: как бы она восприняла, если бы Сталин вдруг предложил ей стать его женой? Знала, что не предложит, но все-таки… И от одного лишь предположения такой возможности тело охватило нервным ознобом: женой — это было бы ужасно.

Конец четырнадцатой части

После недели проливных дождей и резкого похолодания вновь наступила погожая пора. Над напоенными степями засияло жаркое солнце, к нему жадно потянулись пшеничные колосья, выбросившая метелки кукуруза, золотистые шляпы подсолнечника, полынь и лебеда, всякая травинка — все, что недавно без милости сгорало в солнечных лучах, желтело и жухло, клонилось к сухой и растрескавшейся земле.

На северо-востоке по утрам еще громоздились кипенные горы облаков, но жаркий ветер из Африки или Аравийского полуострова отгонял их все дальше и дальше, земля парила, холмы и увалы струились в горячем мареве, над ними трепетали, пытаясь улететь, тонкие свечи пирамидальных тополей. Звонкие трели жаворонков, торопливая перепелиная перекличка, скрип коростелей, треск и пиликанье насекомых наполняли степные просторы неистовым ликованием и страстью.

Вечерело.

Петр Степанович Всеношный, загорелый до черноты, в широкополой соломенной шляпе, в холщовых белых штанах и в выгоревшей, когда-то голубой, безрукавке брел по дороге, с удовольствием погружая в горячую пыль голые ступни усталых ног. Свой видавший виды велосипед он катил, держа за руль обеими руками. К раме привязаны две корзины, наполненные огурцами и помидорами, зеленым луком, укропом, молодой картошкой и фасолью. Еще одна корзинка закреплена на багажнике, так что для самого Петра Степановича места на велосипеде не осталось.

Свой выходной день, — а он пришелся в этот раз на среду, — Петр Степанович провел на своем огороде, пропалывая его от бурно пустившихся в рост после дождей сорняков, окучивая кукурузу и картошку, собирая урожай. Он наломался, устал, но был доволен проделанной работой и предвкушал, как удивится и порадуется жена, увидев их огород чистым и ухоженным.

Дождь пришелся весьма кстати, теперь вполне можно рассчитывать, что на зиму они с Верой Афанасьевной будут обеспечены всем необходимым. И даже могут без ущерба для себя поделиться с детьми.

Перебравшись из Харькова в Константиновку, растущий промышленный город в ста примерно километрах к северу от города Сталино, бывшей Юзовки, Петр Степанович устроился сменным инженером-технологом литейного производства на металлургический завод, а Вера Афанасьевна, в молодости закончившая учительские курсы, пошла работать в школу преподавателем младших классов. Они получили двухкомнатную квартиру в двухэтажном итээровском доме в поселке имени товарища Фрунзе, участок земли под огород в трех километрах от дома, и вот уже четвертый год живут на новом месте, вполне освоились, и кажется Петру Степановичу, что никогда они не жили в Харькове, не хаживали раза два в месяц в театр и филармонию, не провели с женой полгода в Германии, куда он послан был советской властью в качестве специалиста по закупкам технологического оборудования, не сидел потом безвинно в Бутырках, не загибался в Березниковском лагере строгого режима. Но ведь все это было, было, и ни с кем-нибудь, а с ним, Петром Степановичем Всеношным.