Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

— А я севернее… на Беломорстрое… баланду хлебал, — признался Кутько ожелезневшим голосом, и на худом лице его заходили желваки. — Четыре года считай… Еле выжил. Так что мы с вами, уважаемый, советской властью облагодетельствованы полной, так сказать, мерой.

— А-ммм… — промычал Петр Степанович и вяло пошевелил рукой. — Стоит ли вспоминать? Прошлое не переделаешь.

— Это вы верно сказали, Петр Степаныч. Прошлое, действительно, не переделаешь. Но помнить прошлое надо. Чтобы спросить с кого следует, когда придет час…

— А-а, кхммм… — опешил Петр Степанович. — Это, простите, в каком же смысле?

— В самом прямом, коллега, в самом прямом. Не вечно большевикам над нами изгаляться, придет им когда-нибудь конец. Тогда-то все и припомним, тогда-то и спросим с них за все преступления против украинского народа.

Надо бы встать и уйти, но Петр Степанович почему-то продолжал сидеть и слушать опасные речи. И тут в голову пришло, что этот Кутько оказался на этой дороге не случайно, что он откуда-то узнал о прошлой жизни Петра Степановича и завел этот разговор тоже не случайно, а с какой-то определенной и явно преступной целью.

Внутри у Петра Стапановича от этой мысли все будто опустилось, а тело покрылось холодным потом. Он вспомнил недавний вызов в местное управление госбезопасности, молодого начальника-еврея с одутловатым лицом, его настойчивое желание проникнуть в мысли и настроение Петра Степановича, и не только его самого, но и людей, его окружающих. А еще партийный организатор завода, — говорят, комиссарил в Красной армии в гражданскую войну, — и тоже всегда с такой подозрительностью разглядывающий Петра Степановича, будто уверен, что товарищ Всеношный носит за пазухой револьвер или бомбу. Вдруг этот Кутько связан с кем-то из этих, которые… Вдруг кто-то из них решил проверить, как Петр Степанович станет реагировать на антисоветскую и антипартийную пропаганду! А Петр Степанович, вместо того чтобы реагировать правильно, сидит и хлопает ушами, как последний осел.

Кутько между тем, сделав глубокую затяжку и выпустив дым, продолжал, будто подслушав мысли Петра Степановича, но уже на смеси русского с украинским:

— Да вы не бойтесь, Петро Степаныч: я не из НКВД. И вас пытаю зовсим ни с того, щоб на вас же и наклепать в органы. Ни-и. Цэ дило не по мне. Я на бильшевикив дюже злый с давних рокив, а не тильки с отсидки, щоб на своих же и клепать. А тильки я так размовляю: нам, що от большевикив принялы лиха, треба быть вместях и друг за дружку держатися крепко. Щоб помогу оказувати друг дружке, пиддержку. Ось якы у мени думки.

— Да-да, разумеется… То есть, я хочу сказать… — совсем уж растерялся Петр Степанович, не ожидавший такой откровенности от Кутько. Поднялся на ноги, пробормотал: — Вы извините, я пойду, пожалуй… жена дома ждет… будет волноваться… обещал, знаете ли, пораньше придти… — И, смяв зачем-то в кулаке потухшую папиросу, обернулся к сидящему Кутько, произнес громче и почти твердо: — Не знаю, как вы, а я о своем прошлом стараюсь позабыть. Да. И ни с кого спрашивать не собираюсь. Потому что второй раз там оказаться не хочу. Вот. Так что извините.

Подошел к ветле, взял велосипед за руль, вывел на дорогу, оглянулся, приподнял шляпу.

— Будьте здоровы, Антоний Станиславович. Будьте здоровы.

И быстро зашагал вниз, пыля босыми ногами.

Кутько не ответил, смотрел вслед, презрительно щурясь, жевал папиросу, дергал себя за куцую бороденку.

Давно Петр Степанович не испытывал такого страха и такой паники, как после разговора с Кутько. Домой он чуть ли не бежал, и ему за каждым углом мерещилась всякая чертовщина. Дважды побывав под следствием, наслушавшись всяких историй в тюрьмах и Березниковском лагере, начитавшись газет, где рассказывались жуткие вещи про антисоветское подполье, вскрываемое доблестными чекистами то в одном месте, то в другом, он представлял себе, что Кутько специально к нему подослали, чтобы завербовать в это самое подполье, но коль скоро вербовка не состоялась, а Кутько раскрыл свою истинную сущность перед Всеношным, то означенного Всеношного ждет неминуемая смерть от рук безжалостных подпольщиков в ближайшие же часы, если не минуты.

С другой стороны, если Кутько не подпольщик, а человек НКВД, то он непременно доложит о том, что инженер Всеношный выслушал его антисоветскую и антибольшевистскую пропаганду без всякого отпора со своей стороны и даже без особых возражений. Теперь в НКВД тот самый начальник-еврей подождет день-другой и, если Петр Степанович не явится к нему, чтобы рассказать про Кутько, сам явится к Петру Степановичу ближайшей ночью, чтобы арестовать и снова отправить в лагерь.

Значит, надо самому бежать в НКВД? А если Кутько болтал просто так? Если его никто не подсылал? Получится тогда, что Петр Степанович своими руками упрячет за решетку ни в чем не повинного человека. Правда, надо признаться, этот Кутько ему не понравился с самого начала, то есть еще в прошлом году во время знакомства, но из этого не следует, что человек он действительно плохой и замышляет какие-то козни против советской власти. Разве самому Петру Степановичу не было обидно, что его арестовали сразу же после возвращения из Германии! И арестовали совсем ни за что, то есть исключительно потому, что кто-то работал плохо да еще и воровал государственное добро. Разве мало в тех же Березниках сидело безвинных людей!..

С другой стороны, и виновные тоже ведь были. Тот же Кутько, например. Что о нем знает Петр Степанович? Ничего. Зато всем в Константиновке известно, что кирпичи из шлака делают плохие, они разваливаются и от жары, и от холода, и от дождей. Об этом даже писала местная газета, утверждая, что дело не в несовершенстве технологии, а в самом настоящем вредительстве и саботаже старых спецов. Может, так оно и есть на самом деле. Может, Кутько этот и есть самый настоящий вредитель и саботажник. И если Петр Степанович не пойдет в НКВД, то его арестуют за то, что он знал об этом Кутько — или, по крайней мере, догадывался, — но никаких мер не принял.

По улицам бегала ребятня, с криком и шумом гоняя по пыли железные обручи. На лавках возле калиток сидели старухи и старики, разглядывали редких прохожих, судачили.

Вился дымок крепкого самосада, звучали напевные голоса. Петр Степанович кланялся то в одну, то в другую сторону.

"Вот живут же люди — и никаких тревог, — с тоскою и завистью думал он, шагая к дому. — А тут как в заколдованном круге: куда ни кинь, всюду клин".

Пересменка на заводах уже закончилась, прохожих на улице почти не видно. Со стороны еще недостроенного стадиона слышится то усиливающийся, то резко ослабевающий рев сотен голосов: там играют в футбол константиновцы с приезжими изюмцами. Идут, судя по времени, последние минуты матча. Когда рев болельщиков смолкает, слышится перестук колес длинного товарняка, идущего на север, свистки маневровых паровозов.