Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

По улице бредет точильщик, кричит монотонно, в такт колесам поезда:

— Ножи-и-но-о-ожницы-то-чу-ууу!

На перекрестке цыганка, облепленная чумазыми цыганятами, пристает к молодой женщине:

— Позолоти ручку, красавица, всю правду тебе открою: что было, что есть и что сбудется…

Увидела Петра Степановича с его корзинками, подтолкнула к нему цыганят.

Подбежали двое, нахально стали требовать:

— Дя, давай помидор! Дя, давай помидор!

Дал пять штук и три огурца. Схватили цепкими грязными ручонками, кинулись к матери, не поблагодарив.

Петр Степанович, шагая дальше, суеверно подумал: "Я сделал доброе дело, может, господь, если он есть, отвратит от меня за это очередную беду".

К своему дому Петр Степанович подходил с гулко бьющимся сердцем. На углу остановился, попытался успокоиться, чтобы ненароком не перепугать жену. Случайно глянул на ноги: они все еще были босы и пыльны, штаны подвернуты. Если бы не Кутько, он бы непременно умылся родниковой водой, обулся бы. То-то же на него так пялились старики: инженер, а в таком непотребном виде.

Прислонив велосипед к стене дома, Петр Степанович слегка отер ноги о пыльную траву и травой же, не столько очистив от пыли, сколько размазав ее, обмахнул сандалии, обулся, отвернул штанины. Ну, как говорится…

Жена Петра Степановича, Вера Афанасьевна, все такая же полненькая и плотненькая, какой была и несколько лет назад, разве что некогда черные волосы будто припудрило меловой пылью, ожидала своего мужа, сидя на лавочке возле подъезда с двумя соседками. Увидев Петра Степановича, всплеснула пухлыми руками и провозгласила:

— А вот и мой Петр Степанович!

И тут же поспешила к нему навстречу, приговаривая:

— А я тебя жду-жду, а тебя все нет и нет… Что-нибудь случилось?

— Нет-нет, ничего не случилось, — поспешил успокоить ее Петр Степанович. — Просто заработался. Травы много, огурцы — так все заросли травой, едва видно.

Поздоровавшись с соседками, Петр Степанович принялся отвязывать корзины, путаясь в узлах и веревках. В черных глазах Веры Афанасьевны затаилась тревога: муж явно чем-то расстроен, что-то с ним случилось, ее не обманешь.

У себя дома он долго мылся под душем, не столько оттого, что был грязен, сколько от желания отсрочить разговор с женой. Петр Степанович знал, что Вера Афанасьевна заметила его расстройство и теперь не отстанет, пока не выпытает у него все.

Раньше за ней подобное не водилось, она благоговела перед мужем, не смела не то что перечить ему или вмешиваться в его дела, но даже иметь свое мнение по пустякам. Это иногда ужасно злило Петра Степановича. И вот он вернулся из Березников и застал свою всегда робкую и послушную жену совершенно изменившейся: она и перечила ему, и вмешивалась во всякое дело. По-видимому, такие изменения в ее поведении произошли потому, что она, лишившись мужа, пошла работать — впервые в своей жизни, — и увидела эту жизнь как бы изнутри, что-то поняла в ней по-своему и по-новому оценила самою себя.

Наконец, в ней, судя по всему, начала развиваться обычная учительская жилка: учить не только детей, но и всякого, кто попадется под руку. Более того, Вера Афанасьевна стала относиться и к Петру Степановичу как к маленькому, несмышленому ребенку, она опекала его во всем, и куда бы он ни собирался, какие бы дела ему ни предстояли, всегда находила, что ему посоветовать и подсказать.

Как ни странно, но Петр Степанович воспринял эти перемены в своей жене как должное, выслушивал ее со вниманием, однако редко следовал ее советам. В то же время в доме их роли переменились: здесь командовала Вера Афанасьевна, и частенько Петру Степановичу доставалось на орехи за то, что сделал что-то не так или не вовремя.

За ужином Петр Степанович выпил водки и несколько успокоился. Пока он ел, Вера Афанасьевна потчевала его не только пищей насущной, но и всякого рода известиями из жизни города, сплетнями и слухами. За ужином Петр Степанович узнавал, кто с кем развелся или кто на ком женился, кто купил себе что-то новенькое, кто что-то новенькое достал по блату; рождения и смерти, ссоры и знакомства, жизнь константиновских верхов и низов — все было известно Вере Афанасьевне. Она с наслаждением купалась в этом море слухов и фактов, и факты, как казалось Петру Степановичу, имели для его жены значительно меньшее значение, чем слухи об этих фактах.

Можно было бы возмущаться такими переменами в близком человеке, но Петр Степанович, и раньше-то покладистый и добродушный, теперь, наученный горьким опытом, вообще стал молчаливым и замкнутым, чужие дела и суждения перестали его волновать в той же мере, в какой волновали когда-то, даже если эти дела и суждения не касались его самого. Он молча слушал свою жену, иногда кивал головой, но слышал далеко не все, занятый своими мыслями. К счастью, Вере Афанасьевне вполне доставало и того, что ее не перебивают.

Но вот ужин кончился, и наступил черед Петра Степановича делиться своею бедою. О встрече с Кутько он поведал скучнейшим голосом, будто ничего особенного не случилось, но Вера Афанасьевна испугалась не на шутку, однако своей приобретенной в последние годы уверенности и способности рассуждать не утратила. Более того, Петру Степановичу показалось, что испуг испугом, а его жена что-то знает такое, что не дает ей, как в прежние времена, заголосить и впасть в полнейшую невменяемость. Между тем вывод из рассказа она сделала совершенно неожиданный:

— Ты, Петя, ничего не предпринимай, я сама все узнаю про этого Кутько. У меня в классе учится сын начальника отделения милиции, так он всегда мне говорит… не сын, конечно, а его отец: "Вера Афанасьевна, — говорит он мне, — если вам чего понадобится, так вы мне только намекните, я тут же все устрою". Вот и пусть устраивает.

Петр Степанович попытался было возразить, но на лице жены была написана такая непреклонная решимость устроить так, как она сказала, что всякие возражения были бы пустой тратой времени и, чего доброго, могли закончиться ссорой. А этого Петру Степановичу ужасно не хотелось. Он вообще не умел и не любил ссориться с людьми.

Спать легли поздно. За окном чернела густая южная ночь, когда и в двух шагах невозможно ничего разглядеть. Лишь редкие фонари освещали тихие перекрестки, да в открытые настежь окна, занавешенные марлей, назойливо лезло зудение и стрекотание сверчков и прочих козявок.

Вера Афанасьевна уснула сразу же. Она имела счастливый характер, который не позволял ей слишком погружаться в переживания, поэтому, что бы ни случилось днем, к ночи все невзгоды отступали, ночь дневные тревоги в себя не вмещала, и Вера Афанасьевна, повздыхав минуту-другую, пока раздевалась, едва коснувшись головой подушки, тут же и засыпала. Если, конечно, в ней не возникало желания потискать своего мужа, подталкивая таким образом его к супружеским обязанностям, к которым он после отсидки стал относиться спустя рукава.