Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

А Петр Степанович, так и не сомкнув глаз, пролежал до самого утра, вспоминая подробности разговора с Кутько, Березниковский лагерь, товарищей по несчастью. Уже на рассвете он как-то так неожиданно принял решение, как ему поступить дальше, и тут же забылся тревожным сном, будто провалился в хлюпающую трясину.

Утром, когда жена собиралась в школу, где был организован летний пионерский лагерь для детей младших классов, он попытался было отговорить ее от обращения за помощью к начальнику отделения милиции, но Вера Афанасьевна лишь удивленно повела плечом, что означало: вопрос решен и обсуждать его нет никакой надобности.

Петру Степановичу сегодня идти в ночную смену. Проводив жену и оставшись один, он в растерянности походил по комнатам, затем принялся перебирать письма от детей, но ничего, что могло бы бросить пятно на них с женой или самих же детей, в письмах не обнаружил. После этого принялся одеваться, медленно, с длинными паузами, перебирая в задумчивости еще не застегнутые пуговицы. Уже возле двери оглянулся обреченно, подумал, что надо бы написать жене записку на тот случай, если не вернется, но махнул рукой и решительно переступил через порог.

Часы показывали десять часов восемь минут.

Кричат петухи. Еле различимые тени густеют на глазах. Хотя солнце еще не поднялось из-за горизонта, край неба на востоке плавится, как в мартеновской печи плавится угрюмый чугун. Улицы пустынны, тихи, почти беззвучны. Ветви яблонь с каждым днем клонятся все ниже под тяжестью наливающихся плодов. Вишня усыпана ярко-красными ягодами, многие уже темнеют и дразнят прошлогодним полузабытым ощущением кисло-сладкой свежести. Черный худой поросенок, похрюкивая от удовольствия, подбирает в пыльной траве опавшие жердёлы, хрумкает косточками.

На Верхней улице Старого поселка тихо скрипнула дверь аккуратной белой мазанки, на низкое, в две ступеньки, крылечко вышел человек лет тридцати пяти, статью похожий на подростка. На нем выгоревшая на солнце черная рубашка-косоворотка, перетянутая витым поясом, белые полотняные штаны, на босу ногу парусиновые тапочки. Оглядевшись по сторонам, человек надвинул на лоб соломенную шляпу, пошел к калитке. Из маленького окошка поверх кружевной занавески за ним следили черные глаза молодой женщины. Человек откинул крючок, открыл калитку, повернулся лицом к мазанке, заметил смутный силуэт женщины в темном окне, усмехнулся, затем, закрыв калитку и просунув руку в щель, вновь накинул крючок, слегка помахал женщине рукой. Женщина, точно ждала этого знака, тут же скрылась в глубине мазанки: пошла досыпать утренние короткие часы.

Галину Спивак новый начальник Константиновского отдела государственной безопасности Артемий Евлампиевич Дудник получил в качестве одного из почти двух десятков осведомителей от своего предшественника Соломона Жидкого, которого перевели в Сталино с повышением. А для Дудника оказаться в Константиновке — как раз наоборот: понижение и в должности, и в звании. И все потому, что слишком настойчиво донимал начальство рапортами о переводе на границу. Ну и за халатное отношение к службе и утерю бдительности.

Собственно говоря, Артемий Дудник и добивался именно этого, надеясь, что вслед за оргвыводами последует и перевод. Перевели, но не на границу, а в Константиновку. А ему работа следователем ГПУ до того обрыдла, что хоть удавись. Не помогало осознание важности борьбы с заговорщиками, вредителями и шпионами, с оппозиционерами, провокаторами и подстрекателями. Может, не годился он для работы, где требовалось не столько распутывание антиобщественных и противозаконных деяний, сколько накручивание количества соучастников, даже отдаленно не имеющих отношения к тому или иному делу. Не было в Артемии нужной для этого жилки, он даже ни разу не ударил ни одного подследственного, и вообще не мог видеть, как при нем бьют людей. Хоть бы и врагов народа. А вот настоящий бой, с его ожесточением и безоглядностью — это совсем другое дело, и окровавленный после рубки клинок вызывает скорее гордость, чем брезгливость и отвращение.

Во всем остальном Артемий поступал так, как от него требовали инструкции, начальство и обстоятельства, и каждое дело доводил до конца. Между тем удовлетворения даже от успешно проделанной работы не получал, наоборот, после каждого дела чувствовал, будто постарел еще на несколько лет.

Теперь, из своего настоящего, Артемий вспоминал годы службы на дальневосточных заставах как лучшие годы своей жизни. Там, по крайней мере, знаешь, что враг — это тот, кто приходит из-за кордона или пытается уйти за кордон, а здесь, в дымных городах, врагом может оказаться вчерашний друг, сосед по квартире и даже женщина, с которой переспал единственную ночь.

Но теперь уж ничего не поделаешь, придется тянуть лямку до конца. Еще один выговор по партийной линии получать не хотелось. Да и стоять перед членами партийной или дисциплинарной комиссии удовольствие ниже среднего. Не думал Артемий, что его нежелание работать в органах будет расценено так круто. Не помогло и то, что врачи советовали переменить работу, потому что на нервной почве он стал плохо видеть, а тело покрылось лишаями. Партии нужны следователи — вот и весь сказ. Раз могут другие, должен мочь и ты, Артемий Евлампиевич Дудник.

Другие, действительно, в этой работе обретались так, как обретается червь в навозной куче: тут тебе и дом, и стол, и все остальное. Хотя многие не блистали ни умом, ни знаниями. А она ему, эта работа, давно встала поперек горла. Но со всей остротой он это почувствовал лишь тогда, когда ему поручили разоблачить в тайном троцкизме и контрреволюционности следователя по особо важным делам Льва Борисовича Пакуса, своего первого наставника на чекистской стезе. С тех пор отвращение к следственной работе перехлестнуло через край. Не хотел Артемий заниматься делом Пакуса, не верил он в контрреволюционное перерождение Льва Борисовича, хотя тайный троцкизм и не исключал, но ему приказали — и оставалось только вытянуть руки по швам и сказать "Есть!" Одно утешало: числилось за Пакусом множество безвинно арестованных и осужденных человеков, всякие темные делишки по устранению неугодных кому-то — не советской же власти! — людей. Страдал Пакус подозрительностью и раньше, но со временем в этой его подозрительности стало проглядывать не только служебное рвение, но и нечто другое, может быть, чисто еврейское, на что в былые времена Дудник внимания не обращал. Впрочем, то были совсем другие времена — и когда были! Тогда Дуднику если и приходили в голову какие-то сомнительные мысли, то исключительно по малограмотности.

С того «тверского дела», как окрестил про себя свое участие в «разоблачении» Пакуса Артемий, миновало более трех лет. За эти годы он ничего о Пакусе не слыхивал. Скорее всего, сгинул Лев Борисович в сибирских лагерях, небось, перед смертью своей поминал Дудника самыми последними словами. Да разве один только Дудник виноват в его погибели… Нет, далеко не он один. Тут что-то произошло непонятное, и произошло не сразу, не вдруг, и не в Твери… в смысле — в Калинине, а в Москве, и все еще продолжается, набирая обороты. Не может быть, чтобы на совершенно пустом месте.