Станислав Федотов - Благовест с Амура

— Вот, Николай Николаевич, плотогон Ваньша Казаков, тот самый, который помогал задержать английских шпионов.

Муравьев, в первый момент недоуменно поднявший брови — кто это и зачем он мне нужен?! — услышав про английских шпионов, сразу подобрел лицом.

— Рад, очень рад, — похлопал он парня по плечу. — Ну, как, Ваньша, нравится тебе праздник?

Ваньша, сминая в больших руках сдернутый с головы картуз, сказал, мучительно запинаясь:

— Глянется… Тупоресь никадысь [48] Тупоресь никадысь — здесь никогда (местн.). такова не видал… Дён нонеча яровной… [49] Дён нонеча яровной — день сегодня веселый (местн.).

— А на сплав записался?

— А как же! И я, и тятя, и Архип Седых — все вместях уплавимся, токо на разных плотах…

— Молодцы! Вот вам рубль серебряный, погуляйте сегодня, а на плотах — ни-ни, чтоб ни капли! Ну, а за тех англичан прими мою отдельную благодарность, — и генерал подал парню еще один рубль. — Подружка у тебя есть?

— А как же! Марфуша Седых, дочка дядьки Архипа…

— Вот и купи ей какой-нибудь подарок.

— Благодарствуем! — поклонился Ваньша. Не в пояс поклонился — с достоинством, как подобает мастеру-плотогону.

Муравьев с любопытством посмотрел на него, хмыкнул и тоже наклонил голову, прощаясь.

Генерал шел по улице, в сопровождении огромной свиты, и то и дело помахивал правой рукой, приветствуя собравшихся на праздник. Настроение у него было приподнятое (Разгильдеев, глядя на него, тихо радовался, что все идет без сучка-задоринки). Вчера вечером из Нерчинско-заводского Богоявленского собора привезли в дар сплаву чудотворную икону Божией Матери «Слово плоть бысть» в серебряном окладе и специальном наборном и остекленном кивоте. Икона эта пережила все китайские осады Албазина и с той поры стала называться Албазинской. Все Забайкалье истово верило в ее чудотворность и, похоже, были для того исторические основания. Утром 8 мая благочинный протоиерей Симеон Боголюбский с прибывшим вместе с ним причтом отслужил возле иконы напутственный молебен и благословил ею генерал-губернатора на подвиг во славу России. И столь торжественна была эта служба, что не только у многих присутствовавших, но и у самого Муравьева от волнения выступили слезы на глазах. Генерал с непривычным для него чувством благоговения приложился губами к иконе и приказал передать ее в войска; собранные для сплава, они разбили лагерь на правом берегу Шилки напротив города. (Причалы левого берега были заняты баржами и павозками, нагруженными хлебом, мясом, вином и иным продовольствием, предназначенным для Камчатки и Амурской экспедиции. Там же стояли плашкоуты с пушками, порохом, свинцом и другим вооружением.)

Кстати сказать, и сам генерал-губернатор квартировал в военном лагере. В обычной палатке, опекаемый лишь молчаливым слугой Савелием и верным Ваграновым. По возвращении штабс-капитана из Петровского Завода, Николай Николаевич выслушал его доклад о доставке машины, смотреть ее не стал, а велел держать в резерве, на случай поломки той, что стояла на пароходе «Аргунь», Вагранова же оставил при себе.

Иван Васильевич был рад вернуться к службе офицера для особых поручений. Отдел контрразведки как-то незаметно распался; Волконского постоянно использовали для других целей, а самому Вагранову эта деятельность после гибели Элизы просто-напросто опротивела. Да и грызла его душу тоска по несбывшейся любви, и отражение этой тоски теперь всегда можно было увидеть в его глазах. Не знал Иван Васильевич, что генерал потому и взял его снова для особых поручений, что разглядел ту глубинную растерзанность и решил загружать его как можно больше, чтобы отвлечь от бесплодных сожалений о прошлом. Николай Николаевич сам тяжело переживал даже кратковременную разлуку с Екатериной Николаевной и, как ему казалось, хорошо понимал состояние своего наперсника, навечно разлученного с любимой.

Вот и сейчас, идя на праздничный ужин, он представил на мгновение вечность такой разлуки и содрогнулся от ужаса, что это может случиться и с ним. «А что тут особенного, — холодно сказал рассудок, — все смертны, и сплав этот амурский — не прогулка по курортной аллее; он может оказаться смертельно опасным, тем паче что идет война, и еще неизвестно, как встретят караван китайцы: если подтянут пушки и обстреляют — тут и конец твоим честолюбивым надеждам; если даже останешься жив, император не простит такого провала; офицеры в подобных случаях пускают пулю себе в висок — вот тебе и вечная разлука…»

«Не-е-т! — завопил в душе другой голос. — Со мной ничего такого не произойдет! Я столько лет ждал, столько готовился, и у меня все будет хорошо, будет просто замечательно! Это — первый рывок, все остальное — легче и проще. Господь любит Россию и не допустит провала…»

Он очнулся уже за столом — как дошел, не помнил: был в прострации. Осторожно огляделся. Слава богу, никто ничего не заметил — сейчас, в начале похода, главнокомандующий перед подчиненными должен излучать особую уверенность, не допускать ни тени сомнения в успехе предприятия, никаких колебаний в принятии решений — в этом половина победного результата, а может быть, и вся победа.

Генерал откашлялся — шум за столом, обычный при рассаживании гостей, моментально стих, — подправил рыжеватые усы и поднял граненую хрустальную рюмку с водкой.

— Дамы и господа, мы собрались, чтобы по старинному русскому обычаю празднично отметить начало исторического события — возвращения великой России на великий Амур. Сто семьдесят пять лет назад наши предки-первопроходцы вынужденно ушли с его берегов — теперь настало время возвращения. Мы идем в неведомое, мы с честью пройдем это неведомое до конца, и оно откроется нашему Отечеству всеми своими богатствами. Мы — не завоеватели. Государь император, посылая нас в этот поход, повелел, чтобы на Амуре не пахло военным порохом — мы выполним его мудрый наказ. Я поднимаю этот тост во здравие нашего великого государя Николая Первого, во здравие его августейшей семьи. Ура!

— Ура! Ура! Ура! — прокатилось по зале.

Все встали и подняли бокалы.

За окнами ударили залпом пушки, цветными сполохами фейерверка озарились стекла, военный оркестр заиграл «Боже, царя храни…». По его окончании, чуть погодя, хор каторжных запел русскую народную песню.

В лагере за рекой в небо взлетели ракеты, превращаясь в разноцветные искрящиеся шары, — там тоже шел праздничный ужин.

На улицах Шилки купцы выставили столы для всех гуляющих — с водкой и простой, но обильной закуской. Народ пил, закусывал и братски обнимался. Люди в городе не слышали, как там, в главной зале, поднимаются тосты во здравие генерал-губернатора, последователя Пояркова и Хабарова, и его сподвижников, заново открывающих Амур, вспоминаются слова великих Петра и Екатерины о нужности Амура для России и восхваляются деяния Муравьева как исполнителя их замышлений, — люди не слышали пафосных и выспренних тостов, но их сердца выплескивали такую безмерную любовь к своей трудной и норою неласковой земле, что не могли не чувствовать себя в эти моменты родными братьями и сестрами.