Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— Вы представляете, Моня, этого мальчика сегодня выгнали-таки из пионеров. — Понизила голос до шепота и пояснила: — Из-за брата. Ах, как это уже ужасно видеть… А он такой хороший мальчик, — у этих русских тоже случаются-таки хорошие мальчики, — всегда всем говорит "здравствуйте", очень вежливый и сознательный, и даже два раза помог мне уже донести сумку. Ах, боже ж мой, боже ж мой…

И Михаил не выдержал и заплакал: вот даже Мара жалеет не его, Михаила, а какого-то русского мальчика, настоящего шейгеца, который проживет жизнь, сопьется и сдохнет, так ничего существенного не совершив, и люди даже не узнают, был ли на свете такой мальчик — Коля Ерофеев. В то время как Михаил Золотинский…

Мара, увидев слезы на глазах Михаила, охнула, всплеснула короткими руками, поспешно пересела на постель, взяла в ладони его лохматую голову и прижала к своей большой и мягкой груди.

Она гладила его спутанные волосы, мокрое от слез лицо и говорила по-еврейски что-то жалостливое, говорила речитативом, но Михаил не разбирал слов, он зарывался лицом в ее мягкую грудь, испытывая странные и незнакомые ощущения, и сдавленно рыдал уже от тоски: эта неуклюжая девушка даже сейчас жалела не его.

И тогда ему захотелось сделать ей больно. Сначала он через кофту прикусил ей грудь, но Мара будто этого даже и не почувствовала. Тогда, уже не рыдая, а рыча и взвизгивая, он стал срывать с нее одежды, и когда она, голая, оказалась с ним под одеялом, ощупал ее холодными пальцами с ног до головы, успокоился и тут же уснул.

На другой день к Михаилу домой пришел товарищ Снидайло. Не было ни звонков, ни стука в наружную дверь, а сразу же открылась дверь в комнату Михаила — сперва чуть-чуть, потом настежь, — и ввалился товарищ Снидайло в черном пальто с барашковым воротником и в меховой шапке пирожком, присыпанных снегом. Он казался квадратным и неуклюжим и очень походил на ломового извозчика и… и чем-то на Мару.

Ввалившись в комнату, товарищ Снидайло прикрыл за собой дверь и огляделся.

Михаил в это время полулежал-полусидел головой к окну, ногами к двери и торопливо записывал стремительно рождающиеся в голове четверостишия: автомат в эту пору работал на всю катушку, а свинцовая глыба отдыхала. Среди произведенных автоматом строк были и такие:

Окно комнаты Михаила располагалось во втором этаже и выходило во двор пятиэтажного дома-колодца, где и в летние-то солнечные дни держался серый и сырой полумрак, а в комнате — так было и еще темнее и сырее. Поэтому в добавление к скудному свету из окна на столе практически постоянно горела лампа в сорок свечей под зеленым абажуром, на стену отбрасывалась огромная всклокоченная тень от головы больного, серенькая — днем, черная — ночью, а часть света лампы падала на крашеный суриком пол и достигала двери… где-то на высоте колен.

В этом-то свете и возникли блестящие и до ужаса знакомые сапоги.

Увидев сапоги возле своей кровати, Михаил отшатнулся к стене, замер и окоченел. И не то чтобы он сразу же догадался, чьи это сапоги, но зато он хорошо помнил, как приходили другие незадолго до нового года в таких же сапогах и чем закончился их визит. Вот подошла и его очередь.

— А-а, болеешь, — произнес товарищ Снидайло ворчливым голосом и, заглянув Михаилу в лицо, стал стаскивать с себя пальто.

Но даже узнав товарища Снидайло, Михаил оставался все в том же неподвижном, окоченелом состоянии, а в его голове продолжал выстукивать одни и те же слова автомат-рифмователь, будто заезженная патефонная пластинка, так что Михаил никак не мог связать знакомые до последней складки сапоги с их обладателем и сделать из этого тот неизбежный вывод, что уж эти-то сапоги ему ничем грозить не должны.

Между тем товарищ Снидайло, повесив пальто на вешалку у двери и туда же приспособив шапку, обеими ладонями пригладил свои редкие волосы на бугристой голове, извлек откуда-то объемистый сверток, приблизился к Михаилу, следившему за каждым его движением широко раскрытыми черными глазами сквозь толстостеклые очки, вынул из его безвольных рук тетрадь и ручку, в тетрадь заглянул, хмыкнул:

— Вирши сочиняешь? Шо ж, цэ дило добре…

И прочитал вслух первые же попавшиеся на глаза строки:

Дальше читать не стал, изумленно покрутил головой, закрыл тетрадь и вместе с ручкой положил на стол. После чего повертел в руках хиленький стул на гнутых ножках, отставил его в сторону, освободил табуретку, принесенную Марой, от чернильницы-непроливашки, покачал табуретку, пробуя на прочность, сел, широко расставив ноги, положил на стол пакет и стал его разворачивать.

В пакете оказались яблоки, мандарины, шоколадные конфеты, печенье в пачке, банка с малиновым вареньем, что-то еще. Вынимая продукты из пакета, товарищ Снидайло каждый предмет показывал Михаилу, называл и клал на стол, будто производил опись или собирался передать ему эти продукты под расписку.

— Варенье сам варил, — похвастался товарищ Снидайло без всякого выражения в лице и голосе. — От простуды очень помогает. — Помолчал, добавил: — Народное средство. — Оглядел разложенные на столе гостинцы, пояснил: — Остальное — на казенные деньги куплено в спецмаге. Мы своих людей ценим, в беде не бросаем. Так-то вот, товарищ Золотинский.

Еще раз окинул комнату цепким взглядом выпуклых карих глаз, заглянул в лежащие на столе рецепты, покачал головой, хлопнул по массивным коленям широкими ладонями, встал, пошел к двери, стал одеваться.

— Ну, значит, поправляйся. Хворать революционеру в наше время негоже. Хотя, конечно… Ну, будь здоров! До побаченьня! Да. — Помедлил и сообщил, видимо, надеясь доставить своему секретному сотруднику приятное: — А студенты твои раскололись: контриками оказались. Как я и предполагал. И сосед твой тоже. Так-то вот.

Приоткрыл дверь, как это совсем недавно делала Мара, выглянул в коридор, прислушался, шагнул за порог. Был — и нету.

Остались на столе разложенные фрукты, рассыпанные конфеты, между ними гордо возвышалась банка с вареньем, накрытая вощеной бумагой и перевязанная бечевкой.