Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— Ты ей скажи, врачихе-то этой, что по новому закону не имеет права держать на работе беременную бабу. А то им-то что, врачихам-то этим, им лишь бы нашу сестру обмишурить. Им, говорят, премии дают за это — за то, что декретные дни экономят. Ты, Анюта, в профсоюз сходи, пусть там посодействуют. Зря мы, что ли, членские взносы платим.

Аннушка лишь улыбнулась виноватой улыбкой и принялась за еду. А Зинаида не отступала:

— Как Сашка-то твой? Не пьет? Все рисует?

— Рисует… Пишет то есть, — поправилась Аннушка. — Большую картину пишет. Ему к маю ее непременно надо закончить, картину-то. К выставке. А выставка-то — в Москве. Когда ж ему пить-то? — удивленно посмотрела на Зинаиду и спросила:

— Из дому-то что пишут? Как там живут-то?

— Да-а… живу-ут, — махнула рукой Зинаида. Оглянулась по сторонам, наклонилась над столом, произнесла почти шепотом: — В колхоз всех позагоняли, скотину позабирали… Какая уж там жизнь!

— И в нашей деревне тоже, — призналась Аннушка. — Сестра пишет, что хлеба-то до новин никак не хватит. — И тут же поправилась: — Мой-то говорит, что это временные трудности, дальше легче будет. А он-то знает: на Новый год на приеме в Смольном был, сам Киров там выступал и говорил, что кризис в сельском хозяйстве уже позади. И будто сам Сталин тоже так сказывал. — Помолчала и пояснила: — И на меня пригласительный билет был, да куда ж мне — с пузом-то! А Саша ходил, ему нельзя не ходить: партийный он у меня.

Аннушка и Зинаида из одних мест — с Новгородчины, деревни их стоят рядом — через неширокую ленивую речку под названием Мда, и в школе одной учились, потому что одна школа была на несколько деревень. Они и в Ленинград приехали вместе, и на завод устроились, и в общежитии жили в одной комнате; это Аннушкину койку занимает теперь Мария.

— Да я, при таком-то мужике, ни в жисть работать бы не стала! — воскликнула Зинаида. И уверенно заключила: — Дура ты, Анька: выгоды своей не понимаешь.

— А ты с Николаем, что, поссорилась? — спросила Аннушка, переводя разговор на другое.

— Да ну его, дурака такого! — отмахнулась Зинаида. — Он и рисовать-то не умеет, не то что твой Сашка. Подарил мне картинку — а что в ней? Так, тьфу! Висит вон на стенке… дырку в обоях закрывает. Вот куплю коврик — выкину… Отшила я его. У него только и на уме, как там китайцы и другие пролетариаты борются со своими буржуями. Очень они мне нужны, китайцы-то эти! Как же! Да и жениться он не собирался: давай, говорит, поживем так, а там поглядим. И это через два дня, как с ним познакомились у тебя на свадьбе. Вот еще — глядеть я буду… Пусть ищет дуру в другом месте, — сердито закончила Зинаида.

А Мария ела, слушала краем уха разговор подруг и думала: "И ничего-то в нем нету… И невоспитанный он: руку вон как придавил и даже не извинился. А говорит как! Это ж ужас, как он говорит! "Я табе гавару", — мысленно передразнила Василия Мануйлова Мария. — Бульба баларусская… А женится, драться, небось, станет…"

И сердце при этом у нее так ныло, так ныло, что кусок еле пролезал в горло и слезы подступали к глазам.

Только теперь, нечаянно встретив Василия Мануйлова, Мария поняла, в чем причина ее тоски. Он ей приглянулся еще в поезде своей не по годам солидностью, немногословием, серо-зелеными дерзкими глазами, но тогда она и помыслить не могла, что заболеет этим парнем. Тем более что сам он на нее не обратил никакого внимания, занятый какими-то своими думами.

Зато Иван Кондоров к Марии прилепился сразу же, принимал деятельное участие в ее устройстве на работу, частенько поджидал то сперва возле Катерининого дома, то потом возле общежития или заводской проходной. Даже познакомившись с красивой Зинаидой, он как бы и не заметил ее красоты, не изменив к Марии своего отношения.

А вот она не питала к нему каких-то необыкновенных, особенных чувств, какие, как казалось ей, должна питать к человеку, с которым решилась бы связать свою жизнь. Даже уговаривая себя, настраивая мысли свои на Ивана, она ничего не испытывала, кроме жалости к самой себе. А ведь он и непьющий, и деликатный, и внимательный, а… а все не то: не болит по нем сердце, не ноет, не тоскует по ночам. Даже когда поцеловал как-то перед общежитием, не испытала Мария и того волнения, какое охватило ее когда-то давно, когда солидный профессор математики в первый раз прижал ее к себе в полутемной прихожей и жадными губами хватал то за ухо, то за щеку, пытаясь поймать ее губы, а она молча сопротивлялась и в то же время чувствовала, как слабеет ее тело, как горит и наливается грудь под его большими жадными ладонями, как тяжелеет низ живота, и все меньше желания отворачиваться, страх куда-то уходит, сменяясь чувством ужаса и обреченности перед неизбежным и… и все более нетерпеливого ожидания.

Не было с Иваном ничего подобного.

А тут приглашение на Новый год и встреча с Василием. И что-то с ней произошло. Не сразу, не тогда, а позже, когда простились у общежития, а он так ничего ей и не сказал, не назначил свидания, ничего не пообещал, будто она как была для него пустым местом, так и осталась. Как Иван для нее…

А в глазах все стоит, как у нее свалилась юбка, а он, Василий-то, присел вместе с ней, закрывая ее от других, и при этом сделал вид, что ничего не произошло. Боже, как она тогда была смущена и благодарна ему! А теперь все перепуталось, не поймешь, как жить дальше, и на сердце такая тоска, что хоть в омут.

После той ночи, когда арестовали Димку Ерофеева, Михаил Золотинский заболел. Вызванный на дом врач, какой-то дальний родственник Катцелей, определил его болезнь как нервный срыв, велел думать о чем-нибудь приятном, легком, несущественном, если вообще нельзя не думать, больше гулять на свежем воздухе, пить парное молоко.

Мару, вызвавшую врача, он принял за жену больного и долго объяснял ей, что и как надо делать, чтобы ее муж поправился как можно скорее. Мара не пыталась разубедить врача в его заблуждении относительно ее и Михаила, ей, похоже, было приятно исполнять выпавшую ей роль — роль сиделки возле постели больного. Она с удовольствием ухаживала за Михаилом, кормила, водила гулять, терпела его капризы.

Раза два к Михаилу заглядывал отец Мары, Иоахим Моисеевич, однако порога комнаты не переступал, ворчал и уходил, будто проверял, действительно ли криворотый сосед болен и не занимается ли его дочь с ним какими-нибудь глупостями.

Но пока Мара находилась на работе, Михаил оставался один. И целыми днями писал и писал свою бесконечную поэму. В нем будто включился до толе работавший с натугой и постоянными сбоями автомат-рифмователь, и если раньше приходилось подолгу ломать голову, подбирая рифмы, загоняя их в жесткие рамки сюжетов и связанных с ними мыслей, то теперь это давалось практически без всякого труда: сюжеты и мысли возникали как бы из ничего, тут же облекаясь в пеструю бахрому рифм — только успевай записывать.