Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Жена Михаила, Софья, москвичка во втором поколении, чей дед, покинув черту оседлости в середине прошлого века, поселился в Москве под видом приказчика в магазине богатого родственника. Она закончила частный пансион, куда иудеев принимали без квоты, работала в том же, где и Михаил, издательстве редактором, тоже пописывала стишки, — на этом, собственно, они и сошлись, хотя Софья была на восемь лет старше Михаила. Жили свободным браком, не венчанные и не расписанные.

Через год нечаянно и неожиданно родили сына, им совершенно ненужного. Малыша тут же пристроили к бабке-соседке, сварливой и нечистоплотной, с которой за уход и догляд расплачивались продуктами. Мальчик постоянно болел — то ли по слабости здоровья, то ли по небрежности бабки, но родителей это особо не волновало.

Впрочем, на своего сына времени у них практически не оставалось: надо было и работать, и учиться, и сочинять стихи, и проталкивать их в печать, и успевать на всякие сборища-толковища, устраиваемые поэтической и театральной московской богемой, иначе отстанешь от жизни, выпадешь из ряда, затопчут, забудут как звали.

На сборищах встречались со знаменитостями, читали стихи — свои, разумеется, тоже, — вдрызг разносили одних и возносили до небес других, а через какое-то время — все наоборот.

Мария подвернулась молодым как нельзя кстати. Они тут же расторгли контракт с бабкой, сунули сына двенадцатилетней девчонке и сбежали на очередное поэтическое толковище в Политехнический музей: здесь то ли Маяковский должен был читать новую революционную поэму, то ли Есенин новые стихи о деревне, то ли оба сразу.

У Марии опыт ухода за младенцами был большой и тяжко ей доставшийся: мачеха с шести лет использовала ее в качестве няньки для своих нарождавшихся чад, и попробуй сделать что-нибудь не так: усни над люлькой, или чтобы ребенок заболел, заорал, упал, измазался… — за любую промашку таскание за волосы, хворостина, скрученное мокрое холщовое полотенце, в лучшем случае — подзатыльник. Другая могла озлиться, возненавидеть не только мачеху, но и ее отпрысков. Мария оказалась не такой. И через месяц в умелых и ласковых руках юной няньки младенец выправился и не только перестал болеть и досаждать по ночам беспрерывными капризами, но встал на ноги и пошел.

Однако успехи сына на очумелых от новых веяний родителей особого впечатления не произвели: не до того им было. Софья, женщина новых нравов, большеротая, толстоносая и плоская, на своего сына смотрела с брезгливостью, на руки брала редко, воротила нос в сторону, если малыш пачкал пеленки, и тут же совала его няньке; Михаил делал то же самое в пику своей жене.

Два года Мария прожила у своего двоюродного брата, воочию убеждаясь, сколь пагубно действует на людей образование и пристрастие к книгам: от этого они забывают, кто они и откуда родом, к хозяйству — никакого понятия, семья для них — невесть что, а Софью, которая ей казалась старухой, ненавидела лютой женской ненавистью и за то, что опутала брата, и за то, что помыкала им, и за не материнское отношение к собственному ребенку.

К концу второго года худшие опасения Марии подтвердились: частые ссоры между мужем и женой привели к тому, что Софья ушла к другому, оставив сына, как оставляет кукушка в чужом гнезде свое яйцо.

Михаил, хотя сошелся с Софьей не по любви, был к ней очень привязан как к первой своей женщине, открывшей в нем не только мужчину, но и поэта. После ее ухода он запил, дома не появлялся по нескольку дней, доходило до того, что малыша кормить было нечем, и Марии приходилось побираться по соседям. Не выдержав такой жизни, она собралась и отвезла мальчонку к деду.

К тому времени, то есть к концу лета 1926 года, тридцатидевятилетний Михаил Васильевич Ершов состоял председателем товарищества по совместной обработке земли, на блошино-торопливом тогдашнем языке называвшегося ТОЗом, в которое вошли почти все крестьянские дворы небольшой деревни Мышлятино. Михаилу Ершову верили, да и жизнь поворачивалась так, что хочешь не хочешь, а надо сколачиваться хоть в артель, хоть в банду, хоть во что, лишь бы как-то защититься от постоянных наскоков со стороны власти, а также от нищеты и всяческих нехваток.

При этом все шишки как от властей, так и от членов товарищества доставались одному Михаилу Ершову — и это тоже всем было на руку. Да он, Михаил-то Ершов, видать, и был создан как раз для этого: притягивать к себе все громы и молнии и, не жалуясь, тащить свой воз, стараясь не только не растрясти наваленную на него поклажу, но и не протестуя, если подкладывали еще и еще.

Оставив у брата его внука, Мария, несмотря ни на какие уговоры не уезжать из деревни, вернулась-таки в Москву и довольно быстро устроилась нянькой в семью профессора математики: в четырнадцать лет она уже состояла в профсоюзе нянек и домработниц и имела хорошие рекомендации.

В профессорской семье, в хлопотах и бессонных ночах незаметно пролетели еще два года. Из угловатой и забитой когда-то девчонки за это время сформировалась хрупкая, но вполне зрелая шестнадцатилетняя девушка, притягивающая взгляды заманчивой цыганской смугловатостью, карими наивными глазками и черной косой. И тридцатипятилетний профессор, помешанный на своей математике и потому мало что замечающий вокруг себя, однажды все-таки заметил эти перемены в юной нянечке и начал оказывать ей слишком откровенные и настойчивые знаки внимания.

Жена профессора, нигде не работающая, весьма раздобревшая на хороших хлебах и переставшая следить за собой, застукала как-то своего мужа, прижимающего нянечку к своей плоской груди с таким пылом, с каким не прижимал никогда самою профессоршу, устроила скандал и тут же выставила Марию за дверь. При этом, видать, напела про нее несусветное где надо, так что Мария оказалась не только без работы, но и без всяких перспектив устроиться на хорошее место.

Пришлось вернуться в деревню и какое-то время жить то у отца, до срока постаревшего и опустившего руки, то, большей частью, у слишком деятельного брата Михаила, присматривая за его внуками и внучками, с легкостью оставляемыми его детьми на попечение отца-матери, и за младшими детьми самого дяди Михаила, которых рожала ежегодно его жена тетя Поля, помогая ей еще и по хозяйству.

Между тем надо было как-то и свою жизнь налаживать, и самой к чему-то прилепляться окончательно: не вечно же болтаться по людям, пусть даже и по родным. А в деревне — к чему там прилепляться? На чем эту жизнь налаживать? Мужики и парни — все некультурные, пьющие, жен своих ни в грош не ставят и частенько поколачивают. Нет, Марии такой жизни — после Москвы-то — не хотелось, да и к обхождению она привыкла вежливому и деликатному.