Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— Да нет, нормально, — с трудом выдавил из себя Василий, уловивший в туманных рассуждениях начальника цеха лишь одно: наказывать его сверх тех наказаний, которые он уже понес, не будут. Он тыльной стороной ладони вытер мокрые глаза, оборвал непрошеный всхлип и пояснил, все еще глядя в сторону: — Дым вот… табак едучий.

Федор Архипович на это его объяснение только хмыкнул и откинулся на спинку стула:

— Нормально, говоришь? Нормально, парень, это когда ряха — во! Понял? А у тебя… Ты вот что: пиши заявление на доппоек. — И, заметив, как дернулся Василий протестующе, взорвался: — Мне, такую мать, рабочие нужны, чтобы план! Понял? А ты еще и учишься. Да ты сам-то глянь на себя в зеркало! Глянь, глянь! Кишка пожарная — и та толще. Так что без разговоров. Понял? А что в газете тебя изругали, так это… это на пользу. — Споткнулся, как-то сразу потух, повертел головой, сердито бросил: — За одного битого, как известно, двух небитых дают. Так-то вот. Пиши давай!

Сходил к своему столу, принес лист бумаги, сам же продиктовал, тут же подписал заявление и положил к себе в папку. Стоя к Василию спиной, спросил… как бы между прочим:

— Дома-то у тебя, на Смоленщине, как? Все нормально?

— Спасибо, нормально пока, — ответил Василий и вдруг испытал такое желание все-все рассказать этому человеку: и как жил в деревне, как учился, и про отца тоже, и про Путиловский, и как мечтает стать инженером: слаб оказался Василий на ласку, на живое человеческое участие, давно их не видывал, почитай, с детства, вот и потянулся душой к другому, может быть, такому же, как и сам, чем-то обделенному жизнью человеку.

Но когда Федор Архипович повернулся к нему лицом, это уже было лицо прежнего начальника цеха — лицо человека, недовольного всеми и вся, готового сорваться на крик и матерщину. И Василий, сглотнув слюну, промолчал.

— Ну, иди! Работай! И чтоб без фокусов у меня! — скомандовал Федор Архипович сварливым голосом, выпроваживая Василия из кабинета. Но тут же усмехнулся, съежив длинное лицо гармошкой, подмигнул: — И чтоб не зазнавался! Понял? И все, что будут давать в столовке, съедал подчистую!

Василий вышел из кабинета начальника цеха, осторожно прикрыл за собой дверь и судорожно, но с облегчением, вздохнул: на сей раз, похоже, действительно пронесло: не будет ни милиционеров, ни ареста.

И тут же решил: встретит этого рабкора, обойдет стороной. Но при случае… А впрочем…

Так и оставил недодуманным тот случай, если все-таки судьба снова столкнет его с Сайкиным.

После встречи нового года Мария Ершова жила будто в полусне: любое событие, разворачивающееся перед ее глазами, или сказанное кем-то слово, день ли, ночь ли, работа или выходной, — все ощущалось неясно, шло как бы стороной, мимо сознания, все вызывало удивление и даже раздражение, часто заканчивающееся слезами, если что-то пыталось слишком настойчиво привлечь к себе ее внимание, разбудить и увести от чего-то, чего она сама не понимала, но лелеяла в себе, как будущая мать лелеет нарождающуюся в себе жизнь, прислушиваясь к ней, изумляясь и не понимая ее до поры, до времени.

Зинаида Ладушкина, с кем Мария жила в одной комнате и работала в одной бригаде по сборке электрических лампочек на заводе "Светлана", которая ввела ее в курс здешних порядков и правил и шефствовала над нею практически во всем, с кем Мария пошла встречать Новый год к Ивану Кондорову (а с другой бы какой и не пошла: к мужикам-то, да на квартиру — срам-то какой!), — девица самостоятельная, знающая жизнь, иногда подтрунивала над Марией и шлепала ее по попе, пытаясь привести в чувство, но даже она ничего, кроме слез, вышлепать из подруги не могла.

— Ты что, Мань, заболела, что ли? — допытывалась Зинаида, видя, что Мария, вернувшись с работы, как села на свою койку и уставилась в одну точку, так и сидит уже с час, поди, не шелохнувшись, только руки беспокойно теребят вышитый кружевной платочек. — А может, влюбилась? А?

Мария медленно повернула к Зинаиде коротко остриженную головку и уставилась на нее своими карими наивными глазками, не видя Зинаиды и не понимая, о чем она спрашивает. Глазки ее тут же, будто только и ждали толчка извне, стали заволакиваться прозрачной пленкой, вот уж на ресницы выкатилась первая слеза, подрожала немного, как бы в раздумье, упала на пухлую щечку, скользнула вниз, к уголку небольшого рта, пухленькие губки раздвинулись, обнажив ровные мелкие зубки, быстро высунулся красный язычок и слезал одинокую слезу.

Мария судорожно, по-детски, всхлипнула, отерла глаза платочком и стала медленно переодеваться в домашнее.

Зинаида пожала плечами и вздохнула. Вздох этот означал, как трудно ей приходится с Марией, что другая бы давно что-нибудь предприняла решительное, а она все терпит — все эти капризы и детские выходки, и что жить с такой в одной комнате — сплошное наказание.

Конечно, Зинаида так не думала, но показать это умела и умением своим пользовалась не редко на правах старшей и более опытной, хотя старшинства того было всего на полтора года.

Девушки в общежитии занимали крохотную комнатушку, длинную и узкую. В ней с трудом поместились две железные узкие койки, в проходе между которыми двоим не разминуться; две белые больничные тумбочки стояли в головах, отделяя койки от узкого высокого окна с широким подоконником, на котором стоял горшочек с розовой геранью; платяной шкаф громоздился у двери, маленький стол — напротив шкафа, два стула с выгнутыми спинками задвинуты под стол, чтобы не мешали ходить.

Впрочем, малости своего жилища девушки не замечали и были счастливы, что имеют такое, да еще на двоих, а не на четверых или шестерых. А если сравнивать с прошлой жизнью, когда в родительском доме у детей собственного уголка не имелось, так и говорить нечего…

Над Зинаидиной койкой висело нечто, похожее на коврик, разрисованное замысловатыми фигурами в стиле модного несколько лет назад абстракционизма, а над Марииной — пяток вырезанных из журналов иллюстраций, — все больше улыбающиеся парни в форме всех родов войск: военные были в моде, — а выше всех порыжевшая фотография высокой и стройной женщины с милым и строгим, слегка скуластеньким лицом, чуть удлиненными черными глазами, гладкой прической и большим гребнем в темных волосах.

Женщина, в чьем облике угадывалось что-то восточное, стоит опершись одной рукой о стул, другую свободно опустив вдоль длинной сборчатой юбки, из-под которой выглядывают кончики черных башмаков. На женщине шелковая блузка с длинным рукавом, рукава и глухой воротник отделаны кружевами. За спиной женщины плещется синее нарисованное море, с чайками и белыми парусами, из широкой деревянной кадки простирает во все стороны веерообразные листья настоящая финиковая пальма.