Джеймс Клавелл - Король крыс

Тот нахмурился, пытаясь разобраться.

– Когда кто-нибудь начинает говорить о бизнесе, это выше моего понимания, – признался Марлоу. – Я чувствую себя таким идиотом.

– Послушайте, очень скоро вы научитесь торговать лучше их, – рассмеялся Кинг.

– Сомневаюсь.

– Вы заняты сегодня вечером? Ну, скажем, через час после заката?

– Нет, а что?

– Не могли бы вы попереводить для меня?

– Охотно. Кто будет собеседником – малаец?

– Кореец.

– О! – И тут же, спохватившись, добавил: – Конечно.

Кинг отметил отвращение Питера Марлоу, но для него это было не важно. Он всегда считал, что человек имеет право на свою точку зрения. И до тех пор пока эта точка зрения не вступила в конфликт с его собственными целями, нужно принимать ее.

В хижину вошел Макс и рухнул на койку:

– Целый час не мог разыскать этого сукина сына. Потом нашел-таки его на огороде. Боже, из-за той мочи, которую они используют в качестве удобрений, это сукино место воняет, как гарлемский бордель в летний день.

– Ну ты как раз тот ублюдок, который воспользовался бы услугами такого борделя.

Кинг говорил грубо, и раздражение в его голосе поразило Питера Марлоу.

Улыбка и усталость Макса испарились.

– Господи, да я ничего не имел в виду! Это просто к слову пришлось.

– Тогда зачем поминать Гарлем? Ты хотел сказать, что там воняет, как в борделе. Отлично. Все они воняют одинаково. Не важно, бордель это для черных или для белых. – Кинг говорил холодно и сердито, а лицо его ожесточилось.

– Да ладно. Извини. Я ничего такого не хотел сказать.

Макс забыл, что Кинг болезненно воспринимал резкие высказывания о неграх. Господи, когда живешь в Нью-Йорке, Гарлем всегда рядом, как бы ты к нему ни относился. И там есть бордели, а в них цветные девки, которые очень хороши, если хоть изредка имеешь их. «Все равно, – горько подумал он, – будь я проклят, но никак мне не понять, почему он так переживает из-за черномазых».

– Я ничего не имел в виду, – снова сказал Макс, пытаясь не смотреть на еду. Он почувствовал ее запах еще по дороге в хижину. – Я разыскал его и передал твое поручение.

– Ну?

– Он… э-э-э… дал мне кое-что для тебя, – промямлил Макс и взглянул на Питера Марлоу.

– Ну давай же, господи!

Макс терпеливо ждал, пока Кинг внимательно рассматривал часы, заводил их и прикладывал к уху.

– Чего ты хочешь, Макс?

– Ничего. Хочешь, я помою твою посуду?

– Да. Сделай это, а потом катись к черту отсюда!

– Конечно.

Макс собрал грязные тарелки и смиренно вынес их на улицу, давая себе слово, что настанет день, когда он расквитается с Кингом. Питер Марлоу молчал. «Странно, – подумал он, – странно и дико. У Кинга крутой нрав. Это неплохо, но в большинстве случаев опасно. Если ты уходишь на задание, важно знать, что за человек твой напарник. В таком тонком деле, каким, возможно, будет поход в деревню, важно быть уверенным в том, кто прикрывает твой тыл».

Кинг осторожно отвинтил заднюю крышку часов. Они были водонепроницаемыми, из нержавеющей стали.

– Угу! – сказал Кинг. – Я так и думал.

– Что?

– Это подделка. Взгляните.

Питер Марлоу внимательно осмотрел часы:

– Мне кажется, они в порядке.

– Конечно. Но это не то, за что их выдают. За «Омегу». Корпус хороший, но механизм старый. Какой-то ублюдок подменил механизм. – Кинг привернул на место крышку, потом оценивающе взвесил часы на руке. – Понимаете, Питер, это именно то, о чем я вам и говорил. Надо быть осторожным. А теперь допустим, я продал эти часы как настоящую «Омегу», не зная, что они поддельные, тогда у меня были бы серьезные неприятности. Но поскольку я знаю об этом заранее, я могу прикрыть себя. Слишком осторожным тоже нельзя быть. – Он улыбнулся. – Давайте-ка выпьем еще по чашке кофейку, дела идут на лад.

Его улыбка исчезла при виде Макса, вернувшегося с чистыми котелками и убравшего их на место. Макс ничего не сказал, просто подобострастно кивнул и снова вышел.

– Сукин сын, – сказал Кинг.

Грей до сих пор не пришел в себя с того дня, как Ёсима нашел приемник. Шагая по разбитой тропинке по направлению к складу, он скорбно размышлял о новых обязанностях, возложенных на него комендантом лагеря в присутствии Ёсимы и позже уточненных полковником Смедли-Тейлором. Грей знал, что, хотя официально он и должен выполнять новые приказы, фактически ему предстояло закрыть глаза и ничего не делать. «Матерь Божья, – подумал он, – что бы я ни сделал, буду не прав».

Спазм в желудке заставил его остановиться и подождать, пока боль не пройдет. Это была не дизентерия, а всего лишь понос. Болезнь, от которой он страдал, была не малярией, а только приступом тропической лихорадки, более легкой, но и более коварной, которая появлялась и исчезала когда заблагорассудится. Грей был очень голоден. У него не имелось запасов еды, ни одной жестянки с консервами, оставленной впрок, или денег, чтобы купить съестного. Он существовал на пайке без каких-либо добавок, а его было недостаточно, совершенно недостаточно.

«Когда я выберусь отсюда, – подумал Грей, – клянусь Богом, больше не буду голодать! У меня будет тысяча яиц и тонна мяса, сахар, кофе, чай, рыба. Мы весь день будем готовить: Трина и я, а если не готовить или есть, то заниматься любовью». Любовью? Нет, они просто будут причинять друг другу боль. Эта сучка Трина со своими заявлениями: «Я очень устала», или: «У меня голова болит», или: «Боже милосердный, еще раз?», или: «Хорошо, я считаю, что все-таки должна», или: «Мы можем сейчас заняться любовью, если ты хочешь», или: «Оставь меня в покое хоть раз», когда все и так случалось не очень часто, и почти каждый раз он заставлял себя сдерживаться и мучился. Иногда она произносила сердитое «ну ладно». Потом включался свет, и она вылезала из постели и мчалась в ванную, чтобы «приготовиться». Он созерцал красоту ее тела сквозь просвечивающую ткань, пока дверь не закрывалась. Затем он ждал, ждал, ждал до тех пор, пока свет в ванной не гас и она не возвращалась обратно в комнату. Ей всегда требовалась вечность, чтобы дойти от двери до кровати. Он любовался ее совершенной красотой, прикрытой шелком, и чувствовал только холод в ее глазах, когда она смотрела на него. Он не мог смотреть ей в глаза и проклинал себя. Потом она ложилась рядом с ним, и все быстро кончалось в тишине: она вставала, шла в ванную и мылась так, будто он осквернил ее своей любовью. Вода бежала из душа вечность, и, когда она возвращалась обратно, от нее пахло духами, и он снова проклинал себя, неудовлетворенный, за то, что взял ее против ее желания. Так было всегда. За шесть месяцев их совместной жизни, за отпуск, продолжавшийся двадцать один день, они девять раз причиняли боль друг другу. И никогда больше он не имел с ней физической близости.