Джек Дэнн - Собор памяти

— Леонардо, что ты видишь? — спросил Миткаль.

— Более чем достаточно и тем не менее недостаточно.

— Дай-ка мне взглянуть, — сказал Хилал, и Леонардо передал ему телескоп.

— Никогда не видел таких огромных пушек.

— Я тоже, — сказал Леонардо. Как мог он различать тончайшие движения птичьих крыльев в полёте, так сейчас невооружённым глазом мог разглядеть детали турецких укреплений. — Мы должны сказать калифу, что лагерь придётся отодвинуть. Он в пределах стрельбы турецких пушек, я в этом совершенно уверен.

— Но они ведь не стреляли по нам прежде, — заметил Миткаль.

— Куда удобней дать цыплятам обустроить свой курятник и отойти ко сну, — пояснил Леонардо.

— Мы не можем просто так отступить, — сказал Хилал. — Калиф и слышать об этом не захочет. Мы должны сделать что-то... здесь.

Леонардо разглядывал дорогу, что вела к замку; подвести пушки этим путём невозможно, место совершенно открытое. Поднять пушки с другой стороны возможно, но это займёт недели... хотя... Он сделал быстрый набросок совершенно новой системы блоков, которая поможет поднять пушки на большую высоту соседних утёсов.

— Что ты думаешь, Леонардо? — спросил Хилал.

— Мы должны спешить... отвести наши пушки на безопасное расстояние, иначе будет поздно, — ответил Леонардо. — Если мы отведём войска, Мехмеду волей-неволей придётся подойти к нам поближе. Замок тогда только на одно и сгодится, чтобы прикрывать его отступление. А со временем мы займёмся и замком.

— Я знаю, что делать! — заявил Миткаль.

В его голосе была такая энергия, что Леонардо не мог не смягчиться.

— Да, я уверен, что знаешь. И вполне вероятно, что ты прав.

— Но я же ещё не сказал тебе!..

— Тебе и не нужно было ничего говорить, — сказал Леонардо, переводя взгляд на замок, словно невидимый огонь его глаз мог прожечь насквозь стены замка и разглядеть там, внутри, Никколо.

Но, может быть, он увидел бы только ещё один дар Мехмеда: голову Никколо, помещённую в прозрачном сосуде с сохранением всех пропорций.

С кожей, которая прежде была оливково-смуглой, а теперь побелела как мел.

С губами тёмными и иссохшими, точно древние скалы этого бесплодного края.

Прежде чем они успели вернуться в лагерь, из замка начали бить пушки, сопровождаемые бесшумными и смертоносными требучетами и баллистами, которые забрасывали войско Кайит Бея камнями весом никак не меньше трёх сотен фунтов. Леонардо ощутил, как содрогается от разрывов земля. Ядро попало в яму с бочонками пороха, и они взорвались, расшвыряв людей в воздух клочьями одежды и плоти. Вначале это было сущее избиение — армия Кайит Бея до такой степени оказалась застигнутой врасплох, что солдаты не знали, куда им бежать; казалось, сама земля вскипает под ливнем раскалённых камней и металла, хлещущим с небес. Хилал с ужасом смотрел на это зрелище, и Леонардо слышал, как он молится, выпевая слова и, кажется, не сознавая, что говорит вслух.

С высоты утёсов им было видно всё как на ладони, словно они были в корзине воздушного шара; ощущение дальности смешивалось с ужасом увиденного, и люди, разорванные на куски, падающие, умирающие, казались ненастоящими — скорее уж всё это походило на праздник, и разрывы гранат были всего лишь фейерверками, брызжущими безвредной россыпью жарких искр.

Они видели, как взрываются, занимаясь огнём, фашины, телеги с припасами, шатры; видели, как калиф верхом мечется среди хаоса, отгоняя своих солдат назад, в безопасность.

И тогда на поле боя появились турки.

Леонардо увидел их прежде, чем Кайит Бей; но через мгновение и калиф разглядел их плюмажи и шлемы, подымавшиеся точно из-под земли — кавалерия Мехмеда вылетела из-за ручья, где прежде разглядеть её было невозможно. Войско двигалось в боевом порядке. Отборные спаги из Малой Азии и конница из Европы скакали на флангах Мехмедовых янычарских фаланг. Ещё пятьдесят тысяч янычар шагали внутри квадрата, составленного из возов, а в центре четырёх линий конных и пеших — гигантской фаланги, растянувшейся на всё поле — ехали боевые лаагеры — три сотни соединённых вместе пушек. Сто пятьдесят тысяч воинов двигались словно тени по пустому полю; и с помощью подзорной трубы Леонардо сумел разглядеть самих Мехмеда и Мустафу, с пышными своими плюмажами похожих на невиданных птиц — они ехали в безопасности, в самом сердце своих войск.

Да и не было нужды в героических деяниях одиночек. Сила в количестве, а Великий Турок явно мыслил сегодняшний день как беспощадную резню.

— Пушки, — сказал Хилал. — И мои люди. Гляди, гляди туда — турки уничтожат их всех! — И он, словно спеша спасти собственных детей, торопливо полез, цепляясь за камни, вниз по склону; упитанный евнух оказался куда проворнее, чем мог бы подумать Леонардо. Однако путь на равнину оказался куда как нескорым, и чем ниже они спускались, тем меньше могли разглядеть, что творится внизу, потому что пыль поднялась в воздух тучами, скрывая всё и вся. Наверняка турецкая конница пойдёт в атаку, потому что Мехмед не станет удерживать цвет своего войска, акинджей и курдов, которые устремятся захватить артиллерию калифа — всё равно что вырвать зубы изо рта самого Кайит Бея.

В этом Хилал был совершенно прав.

Леонардо ни о чём так не мечтал, как оказаться сейчас с Сандро и Америго; он осаживал свои мысли, потому что они источали страх, и всё же воображал себе самые ужасные разновидности смерти, выпавшей его друзьям, — их убивало взрывом, разрывало на куски, их насаживали на мечи и пики, и они молили о жизни, а он, беспомощный, бессильный, мог только смотреть на это. Едва добравшись до основания утёса, они бегом бросились туда, где стояли их орудия. Вдруг прямо перед ними разорвалось пушечное ядро, сея смерть и уничтожив солдата, который выбежал прямо под шрапнель. В один миг его разорвало в клочья, в комочки мяса, и душа его взрывом преобразилась в кровавый туман, когда он стал частью миазмов битвы.

Это мог быть Сандро, Америго или Миткаль.

Укрывшись в безопасности за перевёрнутой телегой, Леонардо перевёл дыхание и крепко стиснул руку Миткаля, словно это была рука Никколо.

У лейтенантов Хилала хватило присутствия духа отвести пушки назад, а потом обогнуть мамлюкскую и персидскую конницу и фаланги пеших и выйти им во фланг, так что они могли стрелять по массе турок, бить по самым лаагерам. Эта тактика принесла успех лишь частично, потому что турки рассыпали орудия по рядам солдат и убивали персов и арабов; но их артиллерия не могла сравниться с пушками и многострельными орудиями Леонардо, которые уничтожали турок в огромном количестве, покуда вся равнина не была залита кровью и покрыта мёртвыми и разорванными в куски телами. Гигантский гобелен, вытканный без рисунка и рамы. Турки пытались захватить пушки ударом конницы, но всадники Кайит Бея перехватили атакующих и разгромили начисто. Леонардо был с Хилалом, командуя стрельбой своих же пушек и орудий; и, видя, как в полушаге от него сшибаются в яростном натиске солдаты, ломая мечи и пики о металл доспехов, как летят повсюду куски металла, дерева и плоти, он не мог даже погрузиться в сладостное, возбуждающее, эйфорическое онемение рукопашной. Он был один, совершенно один и абсолютно, почти сверхъестественно осознавал каждую деталь творящейся вокруг резни; и с каждой смертью, с каждым взрывом плоти и преобразования её в душу он ощущал всё большую тяжесть, словно каждая гибель была его чудовищной добычей, и в конце концов он сам едва не падал под этой незримой тяжестью. Однако глаз вины оставался открытым; и Леонардо — зачарованный и ужаснувшийся — смотрел как бы со стороны на себя самого: вот он мечется от одной пушки к другой, помогает, раздаёт приказы, направляет огонь и смерть, как если он стал Красным Джинном, массивным и бесполым, как Хилал, неумолимым, как каменные идолы предков Кайит Бея. Однако эта битва не могла быть выиграна одними пушками или многоствольными орудиями, ибо персы и арабы сходились с турками меч к мечу, пика к пике, сплетаясь тесно, подобно страстным любовникам. Стрелять по туркам означало убить и покалечить примерно столько же арабов и персов; а потому, когда был сделан последний выстрел по арьергарду турок, Хилал приказал своим мамлюкам-евнухам вместе с орудиями отступить в безопасное место. Вокруг орудий и Леонардо топотали, взметая пыль, копыта кавалерийских кобыл, и конница летела стеной потной лошадиной плоти.