Джек Дэнн - Собор памяти

Тёплая струя влекла его ввысь и вдруг, словно издеваясь, исчезла. Стараясь не двигать крыльями, Леонардо несколько секунд скользил по ветру. Но вот новый порыв отбросил его назад, и он упал...

Шлёпнулся оземь.

Спесивец.

Я вернулся домой, чтобы умереть.

И ему представилось, будто он стоит перед бронзовой статуей, что хранит вход в собор его памяти. Это трёхглавый демиург. Лица его отца, Тосканелли, Джиневры глядят на него; но именно Джиневра произносит слова, что освободят его от мира, слова, записанные Лукой: «Nunc dimittis servum tuum, Domine» — «Ныне отпущаоши раба твоего, Владыко».

Нет, Джиневра, я не могу оставить тебя. Я люблю тебя. Я не завершил ещё своего труда, своего...

Лицо отца хмурится.

Леонардо проиграл.

Деревья кружились под ним, плясали, словно сорванные с корней; и снова естественный ход времени нарушился. Он видел знакомые лица; видел камни, лежащие, как алмазы, в чёрной грубой земле; лохмотья перистых облаков, за которыми сверкает солнце; кустарник на горном склоне; растения с длинными листьями, пронизанными чёткой тонкой паутиной жилок.

Время растянулось... и сжалось.

И тьма за его сомкнутыми веками превратилась в сумерки.

Наверное, я умер.

Nunc dimittis...

Однако в уютной тьме Леонардо смог укрыться в своём соборе памяти, храме со многими куполами и покоями, покуда не заполненными. Он был в безопасности в тайниках своей души; и он бежал от портала к башне, от нефа к часовне, через ясные, знакомые воспоминания, следуя за коршуном.

Тем самым, что явился Леонардо.

Давным-давно.

Как во сне.

Один успел упасть, другой — подняться,

Но луч бесчестных глаз был так же прям,

И в нём их морды начали меняться.

Дикарь тот, кто спасает себя.

Я умираю каждый день.

Как солнце в зеркале, двуликий дух

Из глубины очей её мерцает,

И облик — всякий раз иной из двух.

Даже по прошествии трёх недель головные боли не прекращались.

Упав на лес, Леонардо сломал несколько рёбер и получил сотрясение мозга. Он пролетел меж толстых лиловых стволов кипарисов, раздирая в клочья, как тряпку, дерево и ремни Великой Птицы. Его лицо уже чернело, когда слуги Лоренцо отыскали его. В себя он пришёл в доме отца; однако Лоренцо настоял, чтобы его переправили на виллу Карреджи, где им могли бы заняться лекари Пико делла Мирандолы. За исключением личного дантиста Лоренцо, который, вымочив губку в опиуме, соке чёрного паслёна и белены, удалил ему сломанный зуб, пока Леонардо спал и грезил о падении, прочие лекари только и делали, что меняли ему повязки, ставили пиявок да ещё состряпали его гороскоп.

Зато в Карреджи Леонардо закрепил свои отношения с Лоренцо. Он, Сандро и Лоренцо поклялись быть друг другу братьями — невинный обман, ибо Первый Гражданин не верил никому, кроме Джулиано и своей матери, Лукреции Торнабуони.

Говорили ещё, что он доверяет Симонетте.

Леонардо завязал при дворе ещё несколько важных знакомств, в том числе подружился с самим Мирандолой, имевшим немалое влияние на семейство Медичи. К своему удивлению, Леонардо обнаружил, что у них с сыном личного медика Козимо Медичи есть немало общего. Оба они тайно анатомировали трупы в студиях Антонио Поллайоло и Луки Синьорелли, которые, как считалось, разоряют могилы ради своих художественных и учебных нужд; и Леонардо был потрясён, узнав, что Мирандола тоже был в своём роде учеником Тосканелли.

Тем не менее Леонардо вздохнул более чем свободно, когда чума наконец отступила и они смогли вернуться во Флоренцию. Его приветствовали как героя, потому что Лоренцо во всеуслышание объявил с ringhiera [77] Балкон, трибуна (ит.). Палаццо Веккио, что художник из Винчи на самом деле летал по небу, как птица. Но среди образованных ходили слухи, что Леонардо на самом деле свалился с неба, подобно Икару, на которого, как говорили, он очень походил спесью. Он получил анонимную записку, которая явно отражала эту точку зрения: «Victus honor» — «Почёт побеждённому».

Леонардо не принял ни одного из бесчисленных приглашений на балы, маскарады, вечеринки. Его захватила лихорадка работы. Он заполнил три тома набросками и зеркальными записями. Никколо приносил ему еду, а Андреа Верроккьо по нескольку раз на дню поднимался наверх взглянуть на своего знаменитого ныне ученика.

— Ну как, ещё не пресытился своими летающими машинами? — спросил он у Леонардо как-то в сумерки. Ученики внизу уже ужинали, и Никколо торопливо расчищал место на столе, чтобы Андреа мог поставить принесённые им две миски с варёным мясом. В студии Леонардо царил, как всегда, беспорядок, но старая летающая машина, приколотые к доскам насекомые, препарированные мыши и птицы, наброски крыльев, рулей и клапанов для Великой Птицы исчезли, заменённые новыми рисунками, новыми механизмами для испытания крыла (ибо теперь крылья должны были оставаться неподвижными) и большими моделями игрушечных летающих вертушек, которые были известны с 1300 года. Он экспериментировал с Архимедовыми винтами и изучал геометрию детских волчков, чтобы вычислить принцип махового колеса. Как быстро крутящаяся линейка вытягивается в руке параллельно земле, так в воображении Леонардо рисовалась машина с приводом от пропеллера. Однако он не мог не думать о противоестественности подобного механизма, ибо воздух текуч, как вода. А природа, прообраз всего, сотворённого человеком, не создала вращательного движения.

Леонардо дёрнул струну игрушечной вертушки, и маленький четырёхлопастный пропеллер ввинтился в воздух, словно бы преступая все законы природы.

— Нет, Андреа, я не потерял интереса к этому самому возвышенному моему изобретению. Великолепный выслушал мои мысли и верит, что следующая моя машина удержится в воздухе.

Верроккьо проследил взглядом за красной вертушкой, которая отлетела к стопке книг.

— И Лоренцо обещал заплатить тебе за эти... эксперименты?

— Такое изобретение может произвести переворот в военном искусстве! — не сдавался Леонардо. — Я экспериментировал ещё с аркебузами и набросал чертёж гигантской баллисты, арбалета, какого ещё никто не мог представить, и придумал пушку с рядами бочонков, которая...

— Конечно, конечно, — сказал Верроккьо. — Но, должен сказать тебе, неразумно доверяться вспышке мимолётного восторга Лоренцо.

— Уж наверное у Первого Гражданина интерес к военной технике не мимолётный!

— И потому он проигнорировал твой прежний меморандум, в котором ты развивал те же идеи?