Ганс Эйнсле - Я, Минос, царь Крита

— Я — царь и являюсь посланником богов, — отрезал я, в ярости отстраняя его.

— Не нарушай законов, Минос, — предостерёг он. — Именно сегодня ты как царь обязан их соблюдать.

— Она мне нравится, — ответил я, снова распаляясь.

— Через несколько дней я возведу её в ранг верховной жрицы, — с таинственным видом шепнул мне Манолис.

Я недоверчиво поглядел ему в глаза:

— Манолис, говори только о тех вещах, за которые готов держать ответ.

Он тоже испытующе поглядел на меня:

— Мудрецы во все времена говорили одно и то же, а глупцы, то есть большинство, во все времена поступали наоборот. Так, наверное, будет и впредь.

Вдруг стоявшая рядом со мной Айза громко рассмеялась. Неодобрительно посмотрев на неё, я понял, в чём дело. Маленькая девочка не более пяти лет от роду, повинуясь детскому нетерпению, подошла к корзине с фруктами, которую какой-то торговец поставил на лестнице, ведущей в дом. Она критически осмотрела яблоки, взяла было одно, но тут же снова положила его назад, потом схватила другое, взглянула в нашу сторону и впилась в него зубами. При виде этого не удержалась от смеха и Телике.

— Чем больше в человеке детского, — заметил Манолис, — тем простодушнее он смеётся. Люди с напускным смехом бессердечны и неумны. — Он покосился на Пасифаю, стоявшую возле меня с таким видом, словно она дурно провела ночь. — То, как человек смеётся, — продолжал он, — всегда характеризует его.

Я взял Риану за руку, вытянул её из толпы и отвёл на несколько шагов в сторону.

— Взгляни, — сказала она, и её голос звучал как музыка, — на рожковом дереве уже растут стручки. Было бы замечательно, если бы они уже созрели: они гладкие, как мёд.

— После разрушительного наводнения у нас начался голод. Вам очень тяжко пришлось в эти годы?

Мы поднимались по небольшой улочке. Риана кивнула, а её рука судорожно вцепилась в мою.

— Я была мала, однако всё хорошо помню.

Я ответил стихотворением, которое когда-то слышал — оно до такой степени понравилось мне, что выучил его наизусть:

— Кто остаётся несгибаем, на том держится мир. К нему тянутся слабые. Всё кругом подвержено переменам, но только не сердце — оно остаётся верным!

Она прижалась ко мне.

— Стихи, — прошептала она, — это дар незримого мира — дар, который нельзя отвергнуть. Настроение, порождающее их, подобно редкой бабочке, возле которой нужно быть очень осторожным, чтобы она не улетела прочь.

— Твоя мать обворожительна, — похвалил я.

— Отец очень любит её, и мы тоже. Она всегда была храброй, — задумчиво произнесла она, словно про себя. — Когда мы голодали и перед сном могли позволить себе только горсть дикого ячменя, а жизнь для нас почти потеряла всякий смысл, мать укачивала нас с братом, непременно рассказывая нам чудесные истории.

— Да, жизнь... — ответил я рассеянно. — Что она такое? Сон?

— Жизнь — это песня, — не задумываясь, выпалила она.

— Песня?

Она утвердительно кивнула.

— Позволь рассказать тебе одну историю. Я знаю её от матери.

Ласково улыбнувшись ей, я обнял её за талию, и мы двинулись дальше.

— На одном дереве сидело много птиц. Они разговаривали друг с другом. Внезапно одна из них прервала громкое щебетанье и спросила: «А что такое, собственно говоря, жизнь?» Никто не нашёлся, что ответить. Из земли возле корней дерева вылез крот и воскликнул: «Жизнь — это борьба в темноте!» Птицы недоумённо переглянулись и посмотрели вниз. «Я полагаю, жизнь — это развитие», — прошептал цветок бабочке, опустившейся на его лепестки. В ответ бабочка наградила цветок поцелуем и радостно произнесла: «Жизнь — не что иное как радость!» В этот момент к дереву подлетел ворон и прокаркал, помрачнев больше обычного: «Жизнь — это печаль, ни больше ни меньше». Какая-то цикада почесала у себя в затылке и прозвенела: «Жизнь — всегда лишь короткое лето!» Маленький муравей, тащивший к своему жилищу сухую былинку, простонал: «Это непрерывный труд!» Над ним покачивалась на ветке небольшая красная птичка. Она прочирикала: «Жизнь — не более чем шутка!» — и в тот же момент поймала зазевавшуюся мошку. Неожиданно пошёл мелкий дождь. Каждая его капля вздыхала: «Жизнь — это долина слёз!» «Нет! — запротестовал орёл, величественно паривший в небе. — Жизнь — это сила и свобода!» Между тем наступила ночь, и какой-то воробей раздражённо чирикнул: «Все вы ничего не смыслите в этом деле, пойдёмте лучше спать!» Со стороны моря подул ночной ветер, и все листья на дереве зашелестели: «Жизнь — это сон!» Потом всё стихло, все заснули: кто-то видел сон о радости и веселье, кто-то — о заботах и печалях. Когда утреннее солнце снова озарило дерево, все сошлись во мнении, что жизнь — всегда начало. «Каждый раз наступает новый день! — прозвенел жаворонок и, улетая, запел: — Жизнь — это песня!»

Риана подняла на меня глаза:

— Что скажешь об этой истории, царь?

Вместо ответа я задал ей вопрос, который не давал мне покоя:

— Ты в самом деле решила стать жрицей?

— Да, — серьёзно ответила она. — Верховный жрец уже несколько дней готовит меня к этому. Сегодня, когда настанет полнолуние, я должна прийти к нему в священную пещеру. Мне немного не по себе, — созналась она. — Что он потребует от меня?

— Я слышал, что молодые жрицы получают какое-то наркотическое вещество, которое позволяет им танцевать ритуальный танец совершенно раскованно. А твои родители согласны, чтобы ты стала жрицей?

Она кивнула.

— Тем не менее мне стоило немалого труда впервые прийти к Манолису. Я никому не говорила об этом и захватила с собой корзину, будто бы собиралась искать дикий ячмень. Я пришла к нему и сказала, что готова...

— А он?

— Он заявил, что прежде я должна спать с ним.

Во рту у меня пересохло, но я спросил как ни в чём не бывало:

— И что дальше?

— Я этого не хотела. Он приказал мне полностью раздеться, потому что ему необходимо видеть меня всю. Я приподняла одежды до грудей. — Она смущённо взглянула на меня, потом вполголоса продолжила: — Он раздел меня полностью, мне пришлось опуститься перед ним на колени, и всякий раз, когда он о чём-либо спрашивал меня, я должна была, ответив, касаться лбом земли.

— О чём же он спрашивал?

Она снова смутилась.

— Он много чего хотел знать, в том числе и о моих родителях, верю ли я ещё в Зевса, готова ли я служить новым богам. Он поинтересовался, девственница ли я, потом обследовал меня, заметив, что ему предстоит проверить, гожусь ли я вообще в жрицы.

Во мне снова проснулась злость, я стал всё сильнее ненавидеть Манолиса.

— Известно ли тебе, — спросил я, — что верховный жрец намеревается исполнить с тобой обряд Священного брака и тебе предстоит стать верховной жрицей?

Она смущённо кивнула. Потом простодушно взглянула на меня: