Леонид Ефанов - Покорение Крыма

Совет поддержал Панина, и Щербинину был отправлен рескрипт, разрешавший взять из Слободской губернской канцелярии до 30 тысяч рублей на подкуп ордынцев.

Тем временем Стремоухов, взволнованный развратом едичкулов, оставил при ордах подполковника Бухвостова, а сам в первые дни января — под предлогом личной встречи с Щербининым — поспешил выехать в Харьков.

Бухвостов был не дурак — понимал, что подполковник струсил. Но попрекать не стал. Выпил с ним на дорожку, отёр ладонью усы и подумал беззлобно: «Бог ему судья, коль чести не имеет...»

Стремоухов с небольшой охраной ускакал к Азову.

А Бухвостов решил напомнить о себе высокому начальству:

«Здешний народ, — написал он 9 января в рапорте, — будучи развращаем беспрестанно подущением Девлет-Гирей-хана, пребывает до сего времени, по природному своему обыкновению, в волнении. Но как обитающий со мною в одном месте едисанский бей Джан-Мамбет в крепости к России пребывает непоколебим и явно отрёкся от всех Девлет-Гирей-хана обольщений, а притом и народ, имея к престарелому сему бею преданность и уважение, не может предпринимать без воли и согласия его ничего важного, то потому и надеюсь, что доколе почтенный сей старик пребудет в клятве своей верности к России непеременен, то ни здешние мурзы, ни чернь, а тем менее другие малые беи ничего дерзкого против России начать не могут».

Однако с отъездом Стремоухова ногайцы побежали ещё сильнее — к февралю число перешедших на сторону Девлет-Гирея достигло десяти тысяч.

А вскоре пришло известие ещё хуже: 6 февраля при речке Чёрной Протоке едичкулы взяли в плен поручика Павлова и полсотни его казаков, привезли их к Исмаил-бею, который, желая выслужиться перед Девлетом, велел отвезти пленных в подарок хану.

Бухвостов с чугунным лицом выслушал Джан-Мамбет-бея, сообщившего о предательстве Исмаила, натянул на самые брови суконную шляпу и, загребая кривыми ногами льдистый снег, угрюмо пошёл к своему лагерю. Против многотысячной татарско-ногайской конницы у него было всего четыреста штыков и сабель и четыре единорога.

Январь — февраль 1774 г.

В январе Румянцев сильно расхворался. В длинной до пят рубашке, в колпаке, укрытый толстым одеялом, он лежал в постели и с отвращением, морщась и кряхтя, глотал горькие микстуры, которыми его обильно потчевали доктора. За три недели он похудел, ослаб, и требовалось время, чтобы тело окрепло. Лишь к февралю ему полегчало. Он стал заниматься делами, но выборочно: читал только высочайшие рескрипты, а прочие поступавшие бумаги отсылал в канцелярию. Тем не менее рапорт генерал-аншефа Ивана Петровича Салтыкова был доложен фельдмаршалу без промедления — во время ужина.

Салтыков писал, что сбежавший из Рущука из турецкого плена солдат на допросе показал, будто 21 января в том городе обнародован указ о смерти султана Мустафы III и восшествии на престол нового султана Абдул-Гамида I, младшего брата покойного.

Румянцев бросил ложку, которой хлебал молочную кашу, взял рапорт, сам перечитал строки о перебежчике.

— Как отужинаю — подошлите писаря, — сказал он, снова принимаясь за кашу. — Письмо государыне надиктую...

Событие произошло, конечно, важное: перемена государя — это почти всегда перемена политики. Мало зная о характере нового турецкого султана, Екатерина тем не менее сказала на заседании Совета:

— По примерам прежних времён можно помышлять, что такая перемена произведёт бесспорное волнение в серале. И сие повлечёт некоторую расстройку в общих политических делах и в военных мерах Порты. Благоразумная прозорливость требует от нас поставить себя в готовое состояние воспользоваться наилучшим образом могущей быть оплошностью нашего неприятеля... — Она повернула голову к Чернышёву: — Захар Григорьевич, сколько войска будет в Первой армии?

— Тридцать восемь пехотных полков, двадцать три кавалерийских, инженерный батальон, донские и мало-российские казаки — всего до пятидесяти двух тысяч.

— Как с таким войском можно навредить Порте?

— Устроив без всякой огласки достаточный корпус, граф Румянцев мог бы перенестись на супротивный берег Дуная и без промедления ударить на Силистрию и Варну. Такая экспедиция, пользуясь расстройством неприятеля от перемены верховного правительства, может без знатного урона отдать в наши руки помянутые крепости и послужит внушительным средством к вынуждению мира от турок.

— Покамест о посольствах договариваться станем — удобное для кампании время упустим, — предостерёг Орлов.

— Не упустим, коль отдадим негоциацию самому Румянцеву, — заметил Панин.

Екатерина прислушалась к советчикам — Румянцеву был отправлен рескрипт:

«Сколь скоро сии оба места или же одно из них войсками нашими схвачены были, вы, не упуская первого в неприятеле ужаса, предложили бы от себя верховному везиру возобновление мирной негоциации. Но с тем, чтобы оную — для выигрывания времени и сокращения всяких затруднений — производить уже между вами обоими...»

Румянцев воспринял рескрипт без восторга — проворчал, откладывая бумагу:

— Уповать на непременное расстройство неприятеля — мечтание, конечно, заманчивое. Однако и предосторожность соблюдать надобно... Ну как новый государь, внемля советам своих фаворитов, решится на отважное воинское дело, дабы ознаменовать восшествие на престол окончательной викторией...

Фельдмаршал опасался не зря: ему доносили, что в турецких войсках во весь голос идут разглашения, будто Абдул-Гамид весьма поощряет янычар на скорую победу, что все турецкие паши желают порадовать султана удачными сражениями с русскими и готовятся переправиться на левобережье Дуная.

— Советовать легко, — тихо, под нос, продолжал ворчать Румянцев. — Ладно Силистрия на Дунае стоит. Но ведь к Варне двести вёрст маршировать! Ни скоро, ни скрытно дойти нельзя...

Пётр Александрович не мог забыть прошлогоднюю неудачную кампанию, стыдился её и не желал повторения позора. Поэтому в своей реляции он обрисовал трудности, испытываемые армией, её неготовность в ближайшие недели исполнить высочайшую волю. Но сделал это достаточно мягко, чтобы не возбуждать против себя Екатерину и Совет. И пообещал, что «как время и случаи только попадутся, я от всего умения и от всей моей возможности стану испытывать все средства, чтобы достигнуть желания и предположения вашего императорского величества».

А за доверенность вести негоциацию с турками — искренне поблагодарил.

Февраль 1774 г.

Переход власти в руки нового султана заставил Совет внимательнее отнестись к событиям на Кубани. Убедившись из реляций Долгорукова и Щербинина, что орды отвергли притязания Казы-Гирей-султана, а Джан-Мамбет-бей вновь стал звать к себе Шагин-Гирея, Совет решил воспользоваться удобным случаем и привести калгу к власти над ногайцами.