Леонид Ефанов - Покорение Крыма

Утром, проводив ногайцев, Прозоровский двинул корпус к Очакову. Шли весь день, глотая степную пыль, томясь от палящего зноя. Под вечер, не доходя до крепости вёрст пять, генерал остановился на ночлег, выслав в разные стороны казачьи разъезды. Несколько казаков, что понимали по-татарски, поскакали в разведывание к Очакову.

Казаки вернулись перед рассветом. Рассказали, что в темноте подошли почти к самым стенам, вокруг которых шумным табором расположились татары.

— На глазок по сумеречному времени тыщи три будет, ваше сиятельство.

— Разговоры слышали? О чём говорят?

— Нет, побоялись близко подходить, чтоб не обнаружили... Но шатров они не поставили, кибитки по-походному снаряжены. Сегодня-завтра должны тронуться.

На заре Прозоровский послал к крепости казачий полк, приказав заманить татар в степь. Полк до Очакова не доехал, столкнулся с татарами раньше: Каплан-Гирей ещё ночью вышел в сторону Кинбурна. Видя, что русских мало, хан оставил для охраны обоза небольшой отряд, а всю конницу бросил на казаков.

Казаки, живо палившие из ружей и весело поругивавшие басурман, смекнули, что пора уносить ноги: татары, растянувшись по степи полумесяцем, стали охватывать полк с флангов. Развернув коней, нещадно охаживая их плетьми, казаки поскакали к условленному месту. Спустя четверть часа бешеной скачки полк увидел выехавшего на курган Прозоровского. Казаки промчались ещё сажен триста, держа направление на курган (татары, не чувствуя подвоха, мчались за ними), а затем снова развернули коней.

В этот миг по сигналу Прозоровского грохнули скрытые за курганом пушки. Ядра, прошипев над головами казаков, упали в самую гущу татар. Одновременно из балок выехали несколько тысяч казаков, а слева и справа, заходя в тыл неприятеля, помчались гусарский и драгунский полки.

Среди татар произошло замешательство: кто-то продолжал нестись во весь опор вперёд, кто-то по дуге отворачивал в сторону. Стремительная, лёгкая, послушная хану конница в считанные секунды превратилась в неуправляемое, объятое страхом стадо.

Татары погнали лошадей назад, к Очакову. За ними мчались русские, на ходу стреляя в согнутые спины неприятелей, рубя сплеча отставших и раненых. Гусарские и драгунские эскадроны стремились соединить концы своего полумесяца, чтобы окружить отступающую конницу и покончить с ней. Однако татары успели выскользнуть из кольца.

Потеряв в коротком бою две тысячи убитыми, Каплан-Гирей вернулся в Очаков. А вот его обозу удалось проскочить в Кинбурн.

Генерал-поручику Бергу, как и Прозоровскому, тоже сопутствовала удача.

Едва он узнал, что калга Ислям-Гирей с пятью тысячами воинов вышел из Перекопа, послал в погоню всю свою кавалерию под командованием генерал-майора Авраама Романиуса Тот быстро нагнал татар и на рассвете атаковал.

Обременённые огромными табунами лошадей, волов, сотнями повозок, которых вели для ханского обоза и свиты, татары не смогли организовать какое-либо сопротивление — гибли десятками под острыми саблями и меткими пулями русских. Оставив почти половину отряда в степи на поживу воронам, калга увёл уцелевших в Ор-Капу.

Русские ещё долго сгоняли в табуны рассыпавшихся повсюду лошадей. А когда подсчитали трофеи, Романиус не поверил:

— Двенадцать тысяч?.. Ну и ну... Вот так Божий подарок!

— Ещё, ваше превосходительство, двести пятьдесят волов и верблюдов и полтысячи повозок, — доложил обер-квартирмейстер Дьячков.

Обозлённый такими потерями, Ислям-Гирей попытался отбить табуны и обоз, когда русские возвращались мимо Перекопа к Молочным Водам. Но казачьи дозоры вовремя заметили неприятельскую конницу. Романиус быстро выдвинул вперёд несколько пушек, которые скорым и дружным огнём отбили атаку...

Выслушав доклад генерала, Берг расцеловал его, долго и пылко нахваливал, но в рапорте Панину не забыл упомянуть и себя.

Август 1770 г.

После успешных летних сражений Румянцева и отторжения Паниным ногайских орд, после катастрофического разгрома российской эскадрой под командованием генерал-аншефа графа Алексея Григорьевича Орлова турецкого флота в Чесменской бухте [13] Это сражение произошло 26 июня в Хиосском проливе Эгейского моря. Турки потеряли 15 из 16 линейных кораблей, все 6 фрегатов, более 40 вспомогательных судов и десять тысяч матросов. военное и политическое положение Порты, по мнению Екатерины, стало таким критическим, что пора было прощупать настроение турок: не пойдут ли они на мирные переговоры? В конце августа императрица в очередной раз встретилась с Никитой Ивановичем Паниным. Говорила она неторопливо, с отступлениями, но строго придерживаясь главной мысли.

— Теперь, когда славным оружием нашей армии повсюду поражаются сила и защита Оттоманской империи, когда наша победоносная армия простёрла свои завоевания до самых берегов Дуная и находится в полной готовности не токмо к ограждению покорённых уже российскому скипетру изобильных провинций, но и перенесению самого театра войны на турецкий берег, когда татарские орды, ощутив над собой тягость нашего оружия, испытав разорение и жертвование своего бытия, пришли в поколебание и прибегли под наше покровительство, я охотно изволю предпочесть скорое и совершенное прекращение народных бедствий и пролития невинной крови новым успехам моего оружия... Не пора ли, граф, подумать о мире?.. И военных успехов, и славы мы имеем достаточно. А о прочей пользе можно позаботиться при подписании мирного трактата.

— Мир — хорошая вещь, ваше величество. Но о нём следует думать, когда не токмо успехи, но и выгоды грядут впечатляющие и обильные, — уклончиво ответил Панин. — Победы графа Румянцева, графа Орлова и скорое взятие Бендер графом Петром Ивановичем говорят о великой силе армий и флота вашего величества. А это в будущем может принести ещё более весомые победы и выгоды.

— Вы считаете, что заводить разговор о мире рано?

Панин ушёл от ответа на прямой вопрос Екатерины, сказал озабоченно:

— Мира должна просить поражаемая держава, а не первенствующая.

— А мне, напротив, в этом жесте видится благородство, достойное победителя.

— Именно поэтому Порта не пойдёт на мир!

— Почему?

— Сие означает, что султан должен признать себя поражённым. А он этого не сделает.

— Но в письме, что мы отправим, можно сделать реверанс в сторону Порты и выставить её не врагом, объявившим войну России, а несчастной жертвой коварных происков Франции... Мустафе надобно дать понять, будто мы считаем, что настоящая война возымела себе начало не от собственного желания Порты или же признания в ней нужды султаном, но от постороннего и ненавистного зова злобствующих держав, кои разнообразными происками лести и коварства помрачили добрую веру Порты. Имён, разумеется, никаких называть не станем.