Павел Басинский - Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой

Первое упоминание о Ветровой в дневнике относится к 4 марта 1898 года. В этот день после очередной лекции Введенского на кафедру “взошла одна курсистка из красных [30] Красными в то время назывались не только коммунисты, но все радикально настроенные либералы. и начала читать литографические листки”. Сотня “бестужевок” ее “молча слушала”. “Мы должны помнить эту жертву правительства, стремящегося во что бы то ни стало задушить стремление к прогрессу… Правительство губит все честное, охраняя свое могущество… будем же помнить эту смерть… неужели мы останемся равнодушны, успокоимся на одном воспоминании? Надо действовать!”

Но уже 6 марта, вернувшись на квартиру, Лиза нашла телеграмму от Неплюева, и все ее мысли развернулись в сторону Крестовоздвиженского братства. Она запоем читает работы Неплюева, посещает его школу в Воздвиженске, пишет и публикует об этом статью в “Русском труде”. Таким образом, второй пик студенческих волнений конца XIX века она тоже пропустила.

Но и считать это случайным наложением обстоятельств нельзя. До 1899 года Дьяконова в общем занимает на курсах “консервативную” позицию и не скрывает ее.

Лизе категорически не нравится перспектива очередного закрытия Бестужевских курсов. Она против учебных забастовок и главной своей целью все-таки считает образование, а не бунт против власти. Но как избежать давления среды?

В феврале 1899 года, в последний год учебы, это стало невозможно. Нужно было определяться: с кем ты, с “красными” курсистками или со “штрейкбрехершами” [31] От нем. Streikbrecher — ломающий стачку. Лицо, которое отказывается участвовать во всеобщей забастовке и поддерживает администрацию. .

Готовилось новое чествование памяти Ветровой, новые демонстрации студентов. Первая “сходка” на Бестужевских курсах была назначена на 12 февраля, но — вот же судьба! — уже придя на курсы, чтобы участвовать в “сходке”, Лиза получает телеграмму о том, что ее любимую бабушку разбил паралич, и мчится в родную Нерехту. Но, вернувшись в Петербург, Дьяконова оказалась в “разгаре истории”. Это был самый мощный бунт слушательниц курсов за все время их существования. Это была первая забастовка. Решение было принято на “сходке” 12 февраля…

Дальше в дневнике начинается сумбур, из которого очень трудно понять истинное отношение Дьяконовой к событиям. Лиза поставлена перед фактом: “резолюция” о забастовке принята 566 голосами против 50. То есть соотношение “красных” и “штрейкбрехерш” было 10:1. Идея забастовки определенно не нравилась Лизе, но оказаться в числе ее противников означало стать презираемой подавляющим большинством. И к тому же к забастовке присоединились самые любимые профессора: Гревс, Батюшков, Мушкетов, Кареев. Введенский был против забастовки и не скрывал свою позицию. На своей лекции он заявил курсисткам: “Желаю, чтобы не среда влияла на вас, а вы — на среду”. В результате на курсах Введенского прозвали “генералом от профессуры”.

Первым делом Лиза поехала к Щепкиной. Та встретила ее со словами: “А мы, старые курсистки, собрались ехать к вам, чтобы сказать: прекрасно делаете!” Дьяконова пишет: “Мне больно было ответить ей, что я принадлежу к меньшинству”. На это Щепкина возразила: “Курсы параллельны университету, и вам иначе поступить нельзя”. Лиза пишет, что во время монолога Щепкиной “почти не слушала” ее и “хотела в эту минуту только одного: остаться наедине с собой, со своей совестью”.

Но именно совесть Дьяконовой мучил дневник Ветровой, который распространялся среди молодежи в нелегальном издании. У Ветровой была куда более трудная судьба, чем у Лизы. Она была незаконнорожденной в семье казачки и уездного нотариуса, живших в гражданском браке. Первое время воспитывалась чужой крестьянкой, а потом провела детство в сиротском приюте. С огромным трудом, благодаря врожденному таланту и страсти к учебе, Ветрова смогла поступить в Черниговскую женскую гимназию, по окончании которой работала сельской и провинциальной учительницей, прежде чем поступить на Бестужевские курсы.

Так случилось, что эта девушка, в отличие от Лизы, как раз встречалась со Львом Толстым. И он был в восхищении от ее ума, искренности! Мария талантливо исполняла украинские песни и вообще была артистична, проработав несколько лет в одном из украинских театров. Толстой советовал ей вернуться в деревню, но Ветрова возразила: “Я сказала, что, к сожалению, для того, чтобы ясно сознать, что делать и где, — для этого непременно приходится учиться, и даже именно в тех городах, против которых он так ратует, так как провинция, наша милая сонная провинция, способна только разбудить потребность жизни, может быть, даже тем, что она составляет слишком резкий контраст с тем идеалом, который рисуется юности. Может быть, Толстой остался и недоволен моим ответом, но мне ответил, что, пожалуй, я и права…”

Так или иначе, но Толстого интересовала судьба Ветровой, и он был потрясен ее гибелью.

Глядя на фотографию Ветровой, на это чистое и вдохновенное лицо, нельзя не проникнуться симпатией к этой девушке, которая столько преодолела ради образования и могла бы сделать для России столько полезного! Тюремный срок за “лахтинское дело”, скорее всего, не грозил. Все его участницы были только высланы за пределы Петербурга. (Впрочем, не исключено, что это решение было принято благодаря поступку Ветровой, вызвавшему волну протеста в студенческой среде.) Но что случилось в Петропавловке? Если эта девушка и в самом деле была изнасилована тюремщиками (именно этот слух устойчиво ходил в среде курсисток), чудовищность события не могла не возмущать до последней степени! Слабой девушке во время предварительного заключения грубо, по-животному напомнили, что она — всего лишь “девка” и должна “знать свое место”.

Именно дневник Ветровой как главный аргумент в пользу того, почему она в конце концов примкнула к “красным”, Дьяконова выдвигает в длинном письме к Введенскому — не известно, отправленному или нет. Это письмо крайне интересно, потому что, по сути, является не спором с Введенским, а попыткой убедить саму себя в справедливости такого решения. В этом письме Лиза постоянно путается в доводах, порой приводя противоречивые аргументы. Но весь эмоциональный тон письма понятен. Ее возмущает высокомерие , с которым профессор общается с курсистками с высоты своей кафедры.

Вы очень гордый человек: не удивлюсь, если Вас возмутит искренний тон этого письма… Вы не привыкли, чтобы с Вами говорили так смело… А я — не привыкла рабски преклоняться и молчать перед кем бы то ни было…

Это письмо — эхо того разговора, который был у Лизы с Введенским в начале учебы. Той беседы, когда на вопрос о смысле жизни, о бессмертии души, о том, не лучше ли ей вовсе жить без веры в Бога, Введенский ответил: “Теперь, после моих лекций , никакое материалистическое сочинение не докажет вам, что не существует возможность веры в бессмертие”.