Владимир Дружинин - Град Петра

Собралось тридцать человек. Новый дом архитекта, за рекой Мойкой, в Греческой слободе, просторнее прежнего — три избяных сруба, составленных вместе. На стенах зальца — гравюры, представляющие Рим, Париж, Копенгаген, Амстердам. Доменико, исполняя желание царя, указывал лучшие образцы зодчества, пояснял. Крюйс, Кикин, Брюс и прочие послушно поворачивали головы.

— По мне, — сказал Кикин, — лучше всех строят голландцы.

Доменико чуть не прыснул. Врёт ведь, подлиза! Для себя задумал дворец в стиле французском. Говорил, что голландская простота — от купеческой грубости.

Царь не уловил фальши. Ласково потрепал Кикина по плечу. Кинул улыбку зодчему.

— Наша горница с богом не спорится — верно, мастер? Какова зима, такова и изба.

Намёк на летний государев дом, недавно заложенный в саду, по чертежу Доменико. Летний, а рассчитывать надо на холод — ввиду здешнего климата.

— Однако подобает ли? — подал голос Кикин. — У тебя, отец наш, изба, у слуги твоего — хоромы.

Адмиралтеец раскраснелся от выпитого, осмелел. Пётр обернулся строго:

— У кого же?

— Светлейшего князя взять... Чертог царя Соломона... Экой кусок вскопан на Васильевском!

— Не зарься на чужое! Он не для себя одного... В гости пойдёшь к нему. Все пойдём, двери не запрет. А запрет — сломаем.

И снова зодчему:

— Тебя не отдам князю. Ему земляк твой управит. Нам с тобой труды великие предстоят.

Опечаленный Кикин между тем напился. Начал клевать носом, всхрапнул даже. Брюс ткнул его в бок. Адмиралтеец воззрился на царя осоловело:

— А Москва как же, батюшка? Опустеть Москве? Всхлипнул и прибавил:

— Мерзость запустения, ржа и плевелы.

Доменико страдал, глядя на пьяного, — разозлит ведь царя, испортит торжество.

— Про Москву забудь, — отрезал Пётр, мрачнея. — Из Адмиралтейства хода нет тебе... На виселицу разве... Накормишь матросов, как тогда, снетками тухлыми, — вздёрну.

Плаксивое кикикское бормотанье прекратилось, он отрезвел, откинулся — будто гвоздём прибило к спинке стула.

— В Москву не пущу, — и язычки свечей затрепетали. — Не скули мне про жену хворую... Здесь тебе жить. Что морду воротишь от столицы нашей?

— Отец... Твоя воля...

— Чтоб сей год жену, всю фамилию — в Питербурх! Двор пускай заколотят. Не то отниму, отдам под школу. Всех сюда выгоню, всех... Кто хворый, так воспрянет. При море лучше... Вылетит хворь, вылетит...

Царь то утихал, то взрывался снова. Выручи, мадонна! Доменико молился про себя. Кикина он готов был убить. Сейчас встанет его величество и выйдет из-за стола... Не позволяй, мадонна, омрачить такой день. И не к добру это — ссора на крестинах.

— Забыла Москва, — и мстительный огонёк вспыхнул в глазах царя, — забыла, как мы с Данилычем стрельцов рубили...

Присутствующие молчали. Пётр вдруг нервно рассмеялся:

— Башки нет, а он на руках поднялся. Кровь хлещет, а он над плахой... Над плахой, сукин сын!

Помутневший взгляд — в одну точку. Неизвестно как разрядилось бы напряжение, если бы не придворный врач Арескин — добродушный толстяк.

— Феномен сей, — сказал ом размеренно, — от тонкости жил. Следственно, истечение крови стеснялось.

— Верно, — отозвался Пётр. — От тонкости жил. — На лбу его выступил пот.

Слава богу, утихает гроза!

Гертруда, бледная после родов, обносила гостей пирожками. Царь осушил бокал за её здоровье, сказав:

— Архитекта мне растите! Ремесло от отца к сыну — так ведь у вас в Швейцарии?

— Верно, государь, — ответил Доменико.

— Отец тоже архитект?

— Нет... Он строитель. В нашем роду не было архитекторов. А вот у Фонтаны...

— Род знаменитый. То-то он кичится! Ты пиши туда, зови мастеров к нам!

Доменико обещал.

Когда все разошлись, отправил Гертруду в постель, сам убирал со стола. Выпил порядочно, но не опьянел. В тишине раздался крик Пьетро — он требовал материнскую грудь. Гертруда мечтает увезти его в Астано. Зачем? Чтобы потом, из южного тепла, вернуть ребёнка в здешнюю сырость? Пьетро родился здесь, к счастью, в первый день весны. Север закалит его, если богу угодно...

Держа блюдо с костями от жаркого, Доменико застыл. Он слушал сына. Крик пронизывал слои застоявшегося табачного дыма, рвался из тесных стен — бесстрашно, властно. Нет, не хилая жалоба, не; трусливый, тщедушный писк. Мужчина, сильный мужчина...

Дата рождения сына — 1 марта 1710 года — обведена на календаре красным, вписана в Евангелие — на оборотной стороне переплёта. Спать не хочется. Голос сына прорезает тишину, бьётся в окна, хочет сказать что-то всему миру...

Пусть услышат в Астано...

«Царь оказал мне большую честь — он крёстный моего Пьетро, как и обещал, и, похоже, вдохнул в него частицу своей силы. Мальчик, по общему мнению, на редкость крепкий. Да хранит его создатель впредь! Первый Трезини, родившийся в России. Может быть, не последний? Я фантазирую, милые мои, вспоминая Лючию и Джузеппе. Поздравление моё они, надеюсь, получили».

Сам он вряд ли поедет в Астано. Не сможет он оставить Петербург — месяца два нужно на дорогу. Громадный срок по-здешнему... Им там не понять. Когда-нибудь потом... Но это будет грустное свидание — с дорогими могилами. Бабушки уже нет в живых, отец одряхлел и всё настойчивее зовёт Доменико, обижается, грозит наказанием свыше. Дескать, забыл семью, откупился деньгами... Но что делать? Нельзя, нельзя уехать...

Астано двинется сюда... А почему бы нет? Дочь Лючия — ей уже девять лет — обручена с Джузеппе Трезини, своим кузеном. А он — подмастерье у архитектора в Лугано и, пишут, юноша весьма способный.

В Летнем саду на размякшей от дождей земле заухали копры. Без свай тут не построишь. Пригодились и куски гранита — остаток спалённой шведской мызы.

Начат летний царский дом.

До сих пор у Петра две резиденции: «первоначальный дворец» на Городовом и «зимний» — тоже сколоченная наспех пятистенка — близ Адмиралтейства. Служат они в любой сезон — мало ли где доведётся ночевать в пору паводка или ледостава.

Доменико знал: государь не поручит ему состязаться ни с Версалем, ни с Шенбрунном. На мысу, у впадения в Неву сонной, заросшей речки Фонтанки, Пётр отмерил небольшой четырёхугольник — шагов пятнадцать в длину, десять в ширину.

— Главная аллея весьма в стороне, — напомнил зодчий.

— Ляд с ней, — был ответ. — Канал туда тянуть, что ли? Рассуди, мастер! Дорого, да и сад обезобразим.

— Извини, — повинился Доменико. — Глупая моя голова.

Нет же, не откроется здание сразу, в перспективе, как принято у многих владык Европы. Притулится к обочине, заслонит его фасад выпушкой дубов и лип — их уже выкапывают где-то, доставят не мешкая. А воду подать обязательно, к парадному крыльцу. Расчистить Фонтанку, вырыть ковш вдоль всего здания, слегка отступя. Кратчайший спуск из дома — в лодку либо на лёд.