Владимир Дружинин - Град Петра

— Чернь привыкла жить в страхе божьем, по обычаям предков. Пошатнуть их опасно. Мудро поучают древние: что прилично Юпитеру, неприлично быку.

Принц соблюдает посты, хотя царь к тому не обязывает. От набожности фанатичной, похоже, избавился, книги поглощает по преимуществу светские. Посещает университет, был недавно на диспуте, где Гюйсен отстаивал идеи Декарта. Принц там молчал, а потом, гуляя в парке, спорил с наставником отчаянно.

— Мы не боги, — кричал он, — мы неспособны предвидеть последствия наших поступков! Дёшево стоит наша воля. Паскаль — тот советует не нарушать установленное веками.

Лазутчик, притаившийся в боскете, профан в философии, запомнил эти слова. Он клянётся — в политику далее не вдавались.

Русские войска в Померании. Шведская империя рушится, последние её оплоты на материке Европы осаждены. Возьмёт ли Карл реванш, — сомнительно. Как смотрит принц на события, потрясшие Европу? На войну и возможности мира, на союзные обязательства?

Секретарь французского посольства Дюваль — кавалер напористый, досаждал принцу вопросами бесцеремонно.

— Прав Сааведра [72] Сааверда Диего (1584—1648) — испанский писатель и государственный деятель, доктор права. , — ответил Алексис. — Если монарх не ограждает свои владения и не расширяет, соседи постараются их сократить.

Изречение автора знаменитого. Большей же частью Алексис отмалчивался либо просил извинить — помыслы его захвачены ученьем и предстоящим бракосочетанием. О прочем он не заботится, пока вседержитель хранит царя. Произносит затвержённо, без улыбки.

— Держу пари, — заявил француз, — русский дофин носит маску. Это может означать только одно.

Намёк прозрачен — Европа кишит заговорами. Полно всяких авантюристов всюду. Конечно, и Россия страдает болезнью века.

— Поднимается фронда, — витийствовал Дюваль. — Она не простит унижения, разбитую карьеру. Подчиняться Меншикову, этому парвеню? Кошмар!

Из Дрездена в Москву отсылается почта, адресованная друзьям принца. Раза два совершил путь туда и обратно Иван Фёдоров — ближайший слуга, брат Ефросиньи. Дюваль покушался подкупить его. Король Август, узнав об этом, рассердился. Нагло, чересчур нагло ведёт себя самонадеянный парижанин, сторонник шведов.

— Мы сделаем ему внушение. Наглец! Опозорит нас перед царём.

Дауниц лукаво прищурился:

— Вы хотите сказать, ваше величество, секреты наших гостей — наши секреты?

— Безусловно. Действуйте, Франц!

Улучив момент, Дауниц проскользнул в кабинет принца. Алексис с приятелями упражнялся в верховой езде, и судьба подарила кавалеру целый час. В окно задувал ветер, Дауниц подобрал разлетевшиеся листки. Вот когда пригодится русский язык!

Пока ничего существенного — выдержки из книг. На табуретке — томик в свиной коже, распухший от закладок. «Анналы церковные» кардинала Барония, хроника скандалов, которую печатают снова и снова, уже четыреста лет. Чтение пикантное... Впрочем, принц задет за живое. На отца злобится, выписывая грехи императоров, королей, герцогов, прелатов. Один глумился над духовенством, другой пленился куртизанкой и удалил супругу...

Сочинение испанца Сааведры «Идеи христианского политического правителя», тоже оперённое закладками, лежало на столе, раскрытое на главе о науке.

«Король Алонсо неаполитанский и арагонский сказал: монарх, который не ценит науки, пренебрегает богом, который их создал.,. Доверить знания другому — значит доверить власть над собой».

Христианство в книге, целиком светской, лишь упоминается. Монарх, прославляемый испанцем, — образованный самодержец. Решает самолично, не считаясь ни со знатью, ни с духовенством.

Ещё закладка — тут о художествах.

«Искусство смягчает суровый труд управления... Владыка допускает к себе все девять муз».

Дауниц выдвинул ящик. Блеснул серебряный флакон с духами. Запах женский, вещь не очень дорогая. Принцесса была бы обижена... Московскую особу дар осчастливит.

На дне, под грязным платком, пряжкой от пояса, коробкой леденцов, — неотправленное письмо. Дауниц разобрал лишь дату и подпись. Шифр! Судорожно, оглядываясь, перенёс к себе в тетрадку непонятные строки. Ключ, быть может, отыщется...

Письмо, ожидающее оказии, обнаружилось и на поставце, прижатое бутылкой водки. Текст, слава богу, открытый. Запрос какому-то Савве — исполнен ли некий приказ, выдано ли пожертвование на монастырь, обещанное царевичем. А в конце:

«Поклонись отцу Иуде и брату Аду!»

Жуткие клички, тайнопись... Дауниц прибежал к королю, задыхаясь, с восторгом открывателя.

— Птенец-то — наш! — воскликнул Август. — Когти отращивает.

Находки в самом деле наводят на размышления. Но делиться ими с царём, вмешиваться в контры отца с сыном не резон.

Бывают годы в жизни людей и стран, когда события светлые и печальные сменяются бурно, непредсказуемо и словно сталкиваются — подобно волнам на поверхности взбаламученного моря.

Таким выдался 1711-й.

Фейерверк, зажжённый в Петербурге накануне, сулил, казалось, радость безоблачную, венчал вереницу одержанных викторий. Пылали сердца, соединённые Амуром, — царской племянницы Анны и Вильгельма, герцога Курляндского. Свадьбу справили в деревянном «посольском» дворце Меншикова, царь ликовал, задавая тон веселью.

В первый день года потешные огни вспыхнули снова, но были тревожны. Пламенеющий меч, повисший над Невой, кровью окрашивал снег — Турция объявила войну.

Неделю спустя столица притихла в трауре — Вильгельм, от обильных возлияний занемогший, неожиданно умер. Беда обернулась профитом для государства — молодая герцогиня, как заметил некий острослов, приблизила к своей Курляндии Россию.

На юге постигла неудача — армия, двинувшаяся против турок, к Пруту, очутилась летом в окружении громадных вражеских сил. Пётр., подписав вынужденный мир, вернулся подавленный, здоровье его пошатнулось.

Крепость Азов, завоёванную в тяжелейших боях, пришлось отдать.

Тень этой невзгоды пала на свадьбу Алексея и Шарлотты. Салюты 14 октября звучали глухо — стёкла в тихом Торгау лишь чуть звенели.

Бывало, в Петербурге на первом марьяже с Европой подали пироги с сюрпризом — из них выпорхнули нарядные карлицы, кланялись и приплясывали. А в чужом, чинном городке не было пирогов. Пётр не обходил столы с чаркой, возглашая здравицы, не распоряжался танцами. Во дворце, принадлежащем польской королеве, было сумрачно — тёмные шторы, гобелены кровавых, зловещих тонов. Перед новобрачными над кувертами высилось распятие в сполохах тысячи свечей. Меншиков прислал огромный арбуз, гости дивились на редкостный плод, но сочли символом недобрым.