Владимир Дружинин - Град Петра

Однако сидеть над бумагой долго Петербург не позволяет. Архитекта Андрея Екимыча и старшего гезеля видят всюду, где идёт городовое дело. Время, время... А поспешают не все: там камень не подвезли, там брёвна. Да и расход велик. Булыжника собрали жители за год двести пятнадцать тысяч штук — мало! Кирпича дали новопостроенные заводы семь миллионов штук — мало! Недостаёт и умелых рук. По многим губерниям набирают плотников, столяров, печников, кузнецов, всякого ремесла мастеров.

Втянуло в сей поток людей, покамест зодчему неведомых. — Ярославского уезда, монастырской деревни Сельцо крестьянина Порфирия с дочерью и сыном.

Буланый страдал от слепней. Скрипел сбруей, топал, бил по оглоблям хвостом. Порфирий замешкался и подбежал к телеге, как шальной схватил за ногу дочь:

— Слазь, тетеря!

— Чево? Зажрут коня-то...

Лушка, помахав на кровопийц, вмялась в сено, голову откинула на тюк с тряпьём. Отрешилась от родного двора. Скорей бы уж...

— Стрелу обронил.

Цыкнул и брат:

— Вилами тя снимать...

Сдвинулась, покачала полными босыми ногами. Тело медлило отозваться. Брат и отец, потерянные, злые, бродили у крыльца. Вяло спрыгнула в густой, пыльный подорожник и охнула. Нагнулась. Так и есть... Подобрала и ткнула в ближайшего — то был брат Сойка.

— На-ко!

— Затмилась, — проворчал отец, выхватил заветный предмет и сунул в зипун, за пазуху. Лушка, прислонясь к телеге, чесала пятку.

— До утра бы искали...

В голубых глазах теплился смех. Ушла во что-то своё. Обиды, невзгоды туда не проникали. И соседи говорили о ней — затмение пало. А так невеста по всем статьям завидная — круглолицая, сильная, волосы чистый лён. Порфирий, знамый на весь уезд печник, приданое, поди, припас.

Телега скрипела, когда он усаживался, наматывал вожжи. Мужик видный, широкий в кости, — дочь в него уродилась. Сын — в покойницу мать, поджарый, шустрый, с татарскими упрямыми скулами. Сойка он оттого, что крестили в день святого Сосипатра. Не ломать же язык!

Девка лежала на спине. Не жмурясь, уносилась в жаркое небо. Навёртывались лёгкие слёзы, смеха не гасили. Изба с обожжённым крыльцом удалялась. Может, навсегда... Осколком синего неба повисла стрекоза, заискрилась, Лушка улыбнулась ей.

Неволя гонит из родного гнезда. Другая бы ревела навзрыд. Лушка наслушалась в последние дни попрёков — кукла-де беспонятная, колода...

— Чай, везде люди, — отвечала она. Утешала мужиков и этим только хуже сердила.

Порфирий ворчал: лучше бы гроза всю хоромину спалила. Брошена почти целая. Молния ударила косо, сожгла столбик крыльца и ступеньку. Навес валился, пришлось сорвать. Илья-пророк вроде знак подавал. И ты, мол, убирайся!

Однако крепился мужик. Минул год — глядь, он один с семьёй в Анкудинове. Дворы кругом пусты. Ни человека, ни скотины. Стонут на ветру колодезные журавли, ночью спать мешают.

Куда полоснул Илья-пророк, там — учат старики — обрящешь стрелу его. Береги свято! Порфирию повезло: из земли, перерытой, истолчённой у крыльца и под ним, вытащил заострённый, обкатанный серый камешек. Стрела, не иначе...

Ждали добра от небесного царя. А земной крут, — ещё и ещё подавай, солдат, коней, денег! Недоимки росли, уезд нищал, и заказчик в дверь не стучался. Надвинулась нужда. Кто же наймёт на печную работу?

Отбиваясь от тучи кровопийц, буланый пустился рысью, но скоро выдохся. Кроме трёх седоков, поклажа — бочонок с салом, бочонок с капустой, сухари, котёл, да ковши, мисы, ложки, издававшие деревянный звон. Впрочем, едва слышный. Всё перекрывало тарахтенье колёс по сухой ухабистой дороге, окаменевшей от зноя. Лушка крепко прижимала к себе икону, обёрнутую чистой сорочкой. Порфирий то подхлёстывал, то, жалеючи, обмахивал буланого вожжами.

— Дышит трапезная ай нет... Поправим, коли не дышит… Задышит у меня…

Говорил он, по обыкновению своему, на весь белый свет. Обращался к дуплистой берёзе, к ветряной мельнице на пригорке, к заполоскай, поросшим ольхой.

Кто выручил монастырскую братию? Он — Порфирий... Трапезная наполнялась дымом — задохнулась тяга. Какие-то мастера копались... Думали перекладывать всю огромную печь. А там один кирпич мешал, причинный. Недаром Порфирий в поминальник записан — во здравие.

— Примай, отец игумен, примай...

Чада слышать не могли, но, глядя на отца, мотавшего головой, догадывались. Надежда общая. Сойка, скупой на слово, хмуро сводил брови:

— Засов поцелуем.

Сестра жевала травинку. Выплюнула.

— Каркай!

Ходит слух — Никольский монастырь отжил. Оказался в числе тех обителей, которые царь счёл лишними. Отцу не верится. Четыреста лет стоял Никола — неужто рухнет?

Добрались на другой день, в обед. Озерко, вытянутое полумесяцем, отражало златоглавую надвратную башню — она делила его пополам. Раздались удары топора — глухие, далеко за стеной. Вышел старый монах с ведром. Уставился на Порфирия, не узнал.

— Поштосюда? Нету никого.

— А ты?

— И меня нету. Изничтожены... Антихрист хвостом вымел.

Игумен в Москву подался, но вряд ли выпросит милость. Монахов — в солдаты, кто помоложе. Многие разбежались.

— И колокола спущены. Царь забирает.

— Царь? — крикнул Сойка, приподнявшись. — Немец царствует. Немец проклятый...

Когда отъехали, Порфирий, на диво спокойный, обернулся к сыну:

— Чего расшумелся?

— Неправда, что ль? Знамо, немец. Нашего царя удушили. В бочку заделали, да в окиян...

— В бочку? Канители-то, — усмехнулся печник. — Сам заделывал?

Лушка беспечно хохотнула. Сойка, пуще озлившись, ткнул её локтем, бросил:

— Уйду я от вас.

— По До-о-ну гуляет... — пропела Лушка.

Выехали на ростовский шлях.

— Вишь, молоко течёт в Дону, — сказал Порфирий и хлестнул буланого.

— Воля там, полная воля.

Мерещится Сойке Дон. Отцу странно: ремесло есть в руках — чего ещё надо? Ремесло надёжное... Ужель хватит дурости уйти, расстроить семейную артель? Порфирий мысли не допускает. Но строгостью пария не унять.

— А насчёт царя... Малые мы судить его. Николу мне не жаль. Ничуть не жаль. Авось бездельников поменьше будет.

Этими словами печник удивил сына и дочь. Никогда прежде не порицал святую обитель. Опасался смущать младые души.

Перья писцов запечатлеют потом, спустя годы, судьбу сих путников, и они зримо возникнут перед потомком. Буланый отмерил покамест первые вёрсты по большаку, ведущему к Ростову. Порфирий и там показывал своё уменье.

Желтели соломой крыш, отползали в марево деревни — им не надобна артель Порфирия.

В Семибратове — большом торговом селе — остановил барабанный бой. На площади, у храма, пятеро в военных кафтанах. Старший — краснорожий сержант — видно, хватил медовухи. Унял грохот, почал читать: