Владимир Дружинин - Град Петра

— Указ великого государя... Царя всея Руси... Вседержителя нашего...

Порфирий подмигнул сыну, крякнул. К царскому званию, искорёженному, припутал божеское. Но больше никто не заметил ошибки. Толпа внимала, затаив дыхание.

— Всея великия и малыя России самодержца, — поправился сержант. — Повелел государь...

— Белую Россию забыл, — вырвалось у Порфирия со смешком. Голос не рассчитал.

Сержант строго погрозил кулаком:

— Чего ржёшь? Кто ты таков, чтобы ржать мне?

— Из Анкудинова мы... Никольского монастыря... Порфирий, значит...

— Печник он, — заговорили в толпе. — Печник, ваша милость.

Кто-то подтолкнул Порфирия вперёд. Сержант дохнул ему в лицо перегаром.

— Батогов просишь, печник? Отлуплю за смех.

Мужик смотрел в упор, всем своим видом показывал, что не напуган.

— На царя ржёшь, харя! Батогов ему!

Два солдата уже схватили дерзкого под руки.

— Ладно, государь милостив. Не хошь батогов, так послужишь царю нашему... Печник ты? Вправду печник?

— Истинно, господин.

— Ну, так в Питер пойдёшь.

Целый день трещал барабан, созывая сельчан и проезжих, сержант охрип, заманивая на городовое дело, оглашая выгоды — каждому жалованье, да хлебные деньги, на семью изба и земля при ней. Набор шёл туго. Дурная слава о Питере — губит он людей, яко чудище ненасытное.

Сойка дёргал отца за рукав беспокойно — Порфирий слушал сержанта и кивал. Оттолкнул сына локтем…

— Батогами не стращай! Я охотой пойду.

В первый день октября, с полудня, к Васильевскому острову потянулись лодки, устланные коврами. Порывами налетал вест, Нева орошала брызгами епанчи с золотыми застёжками, шляпы с плюмажем, бледные от болтанки вельможные лица. На гранитных ступенях княжеской пристани кипел прибой, лакеи захватывали суда баграми. Непривычных к воде вытаскивали, словно кукол.

Крыльцо обозначено платформой — три колонны с навесом ещё на чертеже, у архитекта Фонтаны. Трубы, однако, дымят, обещают тепло и угощенье.

— Завтра я, может, у врат небесных, — говорит Данилыч входящим. — Крови фунтов девять ртом вышло.

Лечиться, ждать царя, откладывать новоселье некогда. Зовёт армия. Вид у светлейшего страдальческий. Точит не только недуг. Гости перешёптываются — князь проштрафился. Завладел в Польше чужими поместьями. Магнаты обижены, явили претензии государю. Уж коли на Меншикова гневается, другим подавно не спустит.

Княгиня Дарья, располневшая, в тисках французского корсажа едва дышит, но обычай блюдёт — потчует водкой, подставляет губы для поцелуя. В ответ слышит:

— Здравия вам! Бонжур! Бог вас благослови!

Сени ещё устланы досками. И здесь встанут колонны, а дальше будет парадная лестница. Сейчас помещение пустое, выстуженное. Справа дверь в кордегардию, где охраняет светлейшего дежурный офицер с подначальными — мимо них в жилые покои не пройти. Дверь из сеней слева — в залу. Стены наспех одеты шёлком, там и тут княжеский герб, вышитый на ткани либо вырезанный, по немецкому обычаю, из дерева и раскрашенный. По углам, под окнами цветы из оранжереи хозяина — в китайской вазе и в простой кадке, заморские, в Петербурге невиданные.

— Девять фунтов, девять фунтов, — повторяет Данилыч. — Эх, была не была! Повеселиться напоследок... Простите убожество моё, не обессудьте!

Передают за верное: в подвалах у него не счесть драгоценной посуды. Серебро на столе — генералам, для прочих же олово. Вина, однако, вдоволь — венгерского, рейнского, французского. Гости расселись сразу, торопясь согреться. Выпив за государя, погрузили ножи в телейка, зажаренного на вертеле целиком, в молочных поросят, в гусей, фаршированных гречей с чесноком.

Доменико — гость незнатный, лакеи его не заметили — выбрался из лодки сам, зачерпнул в башмаки, и чулки до колен промокли. Блюдо перед ним оловянное.

— Князь прибедняется, — сказал Фонтана. — Хитрец, каких мало.

Зодчие сидят рядом. Соседи их не поймут, один Скляев, учившийся в Венеции, подмигнул.

— Монарх не делает различии, — сказал Доменико. — Он принимает всех одинаково.

Нахлынула музыка. За спиной, в грозной близости, усатые гвардейцы били в литавры — грохотал разудалый марш.

— Ко мне Кикин прилип, — прокричал Фонтана в ухо. — Строиться решил... Доит Адмиралтейство как корову. Займись-ка!

— А ты?

— Нет, нет... Подведу под крышу — и до свиданья. А тебе советую... Клиент полезный.

— Полезный?

— Даже очень, в случае перемен... Нож точит на князя. Новость для тебя? Мадонна, как ты наивен, дорогой мой!

— Такой родился, — ответил Доменико, рассердившись. — Если он вор, то наниматься к нему, это... это хуже наивности.

— Конечно, вор, — засмеялся Марио. — Палаццо ведь... На жалованье, что ли? Удивительный ты человек.

— Повесит его царь.

— Кто повесит и кого, неизвестно, — понизил голос Фонтана. — Верёвок в России уйдёт много, помяни моё слово. На изготовление петель.

Губы щекотали ухо, Доменико отшатнулся. Оркестр умолк. В другом конце зала ораторствовал Меншиков. Он выпил и сделался хвастлив:

— Союзники — дрянь. Передо мной на задних лапах... Что саксонский алеат, что датский, что прусский... Я государя молю — гони меня в Померанию! Дозволь, скину шведа в море! Вишь, три короля не управятся!

Войска без него осиротели. Обносились, голодают — царевич не накормит. Не умеет царевич распорядиться, вокруг пальца обведут его.

— Намедни мне что писали? Прибытие вашего сиятельства в армию нам яко солнце, рассеявшее тучи, яко возвращение отца-благодетеля к чадам. Так где же тут лечиться? Девять фунтов крови... Наплевать! На алтарь отечества... Я прошу государя — пусти меня в Померанию, трактовать с королями! Шереметев — хворый, не выдюжит старик, побереги его... Душевно прошу... Рвут короли, что из-под шведа взято, рвут каждый себе — саксонский, прусский, датский...

Толстый офицер-саксонец, один из немногих иностранцев, толкал Доменико в плечо. Выловил лишь одно слово из пьяной скороговорки. О чём это князь?

— Хвалит вашего монарха.

Фонтана снова загудел в ухо:

— Ты нет дурак всё же... Светлейшего заносит. Смешно! Кто поверит? Добрый! Ха-ха! Выживает Шереметева, выживает бессовестно. Старик отдыхает после Риги, так этому не сидится...

Толстяк между тем вскарабкался на стол и, придавив башмаком тарелку, рявкнул:

— Хох! Виват!

Он качался, опрокинул соусник. Доменико мотал головой, освобождаясь от Марио. Хватил лишнего сам. стараясь избежать простуды. Возник Меншиков. Офицер спрыгнул со стола и, не удержав равновесия, распластался на полу. Зодчие вскочили, князь обернулся к ним:

— Братцы швейцарцы! Пить, не дурить! — светлейший тыкал в них чаркой. — Фонтане вот горька наша водка, ох горька! Ариведерчи! Домой хочет... Нам, говорит, вдвоём нечего делать в Петербурге — слышь, Андрей Екимыч!