Сергей Мосияш - Ханский ярлык

— Возможно, Фалалей, возможно, но зато не тронут моих детей. А если я убегу, мой сын примет за меня смерть. Я этого не хочу.

— Я не понимаю тебя, князь.

— Это потому, что ты один, Фалалей. А у меня дети, княжество. И своим побегом я накличу беду на них. Дети погибнут, княжество татары разорят. Поворачивай назад.

— Но ведь там смерть, князь.

— Прошу тебя, поворачивай назад.

Когда они приблизились к городу, Фалалей остановил коней.

— Дальше я не могу, князь. Меня могут узнать.

— То мчался через город, не боялся, а то...

— Тогда риск мой был оправдан, а теперь... Дойдешь пешком, князь. Не обижайся.

Сысой встретил князя встревоженным:

— Где ты был, Ярославич?

— Прогуливался. А что?

— Татары прибегали и кричали, ругались, что ты вроде сбежал.

— Мало ли чего они кричали. Я выходил в степь.

— Они сказали, что если поймают, то забьют в колодки.

— Ну что ж, пройдем и через это. Христос страдал, а мы чем лучше.

Узбек призвал судей и Кавгадыя к себе:

— Ну и каково ваше решение?

— Князь Михаил достоин смерти,— сказал Чолхан.

И под требовательным взглядом хана все члены суда повторили:

— Достоин смерти.

— Признал ли князь свою вину?

— Нет, повелитель, он от всего отпирается.

— От чего именно отпирается?

— И от того, что отравил Кончаку, говорит, она умерла своей смертью, хотя нам известно, что она была отравлена.

— От кого известно?

— От князя Бориса, бывшего в то время в плену у Михаила.

— Он был на суде?

— Нет.

— Так как же вы узнали от него?

— Он говорил это мне,— сказал Кавгадый.

— Тебе? Гм. В чем еще обвинялся Михаил?

— Он напал на твоего посла,— сказал Чолхан.— И многих наших побил и попленил.

Узбек взглянул на Кавгадыя:

— Это действительно так было?

— Да, повелитель.

— Как же так? Вы выезжали из Орды вместе с единой целью усмирить землю. Как же случилось, что он напал на тебя?

Кавгадый, надеявшийся, что разговор об этом не выйдет за стены суда, здесь растерялся, но быстро нашелся:

— Я отъехал к московскому князю Юрию, а когда возвращался, Михаил напал на мой отряд.

Тень сомнения явилась на лице хана, и это напугало Кавгадыя.

— И потом, повелитель, он хулил тебя.

— Меня? — удивился Узбек.— За что?

— За то, что из года в год увеличиваешь выход, мол, жаден ваш хан.

Узбек взглянул на Чолхана, спросил:

— В этом он признавался?

— В чем?

— В хуле на меня?

— Но...— растерялся Чолхан,— это... об этом мы не спрашивали.

— Так о чем же вы там весь день говорили?

— Мы говорили о нападении его на Юрия и Кавгадыя, о смерти Кончаки, о сокрытии доходов с дани, о его намерении бежать в немцы.

— Ну и что?

— Не сознается.

Хан задумался, потянулся за пиалой, отпил глоток кумыса и опустил в пиалу пальцы, побрызгал кумысом около трона, видимо, в память умерших родичей.

— Я недоволен вашим поспешным приговором,— заговорил Узбек.— Я назначил суд, чтобы вы выяснили все обстоятельства, взвесили их. Вы судите моим именем, а ханский суд должен быть справедливым и милостивым. Ступайте. Завтра начните сызнова, докапывайтесь до истины. Иначе сами окажетесь под судом.

Узбек махнул рукой, отпуская этим судей. Все, кланяясь, попятились. Но Чолхан задержался.

— Повелитель, позволь оковать князя.

— Зачем?

— Чтобы не сбежал.

— Куда он тут сбежит? Впрочем, смотрите сами.

Выйдя из ханского дворца, все, не сговариваясь, направились к веже Чолхана. Всех встревожила последняя фраза Узбека «иначе сами окажетесь под судом». Однако ни один не подал вида, что напуган угрозой. Не мужское дело являть страх на лице.

По знаку хозяина слуги подали кумыс, наполнили чаши. Опорожнив первую чашу, Чолхан наконец молвил:

— Ну что? Начнем завтра второй суд.

— И он должен быть последним,— подсказал Кавгадый.

— Да-да, конечно. Казанчий, завтра до суда вели забить князя в колодки.

— Хорошо, Чолхан.

— Надо прогнать от него всех слуг,— сказал Сабанчий.

— Да, да,— поддержал Кавгадый.— Он под судом, а по-прежнему ведет себя как князь.

— Послушай, Кавгадый, а почему Юрий отмалчивается? Его жену отравили, а у него ни в одном глазу.

— Хорошо, Чолхан, я сегодня же поговорю с ним. Науськаю как следует, тем более что он ненавидит Михаила с детства.

— Ненавидит. И молчит. Мы должны за него стараться. В конце концов, это в его интересах убрать Михаила.

Ночью Михаил Ярославич тихо позвал:

— Сысой! Ты спишь?

— Какой тут сон, Ярославич.

— Утром меня, видимо, начнут оковывать. Я прошу тебя, уведи Константина. Не хочу, чтобы сын видел мой позор.

— Как же я брошу тебя? Что я потом скажу княгине?

— Так и скажешь, мол, велел спасать сына. Неужли не понимаешь, что мне уже накинули петлю? И никто уже не спасет меня. Даже этот посол Кавгадый, которого я одарил и который умолял меня не сообщать хану о его провинности, даже он желает смерти моей.

— Потому и желает, что боится, скажешь хану о его вине.

— Как же я скажу, если меня не допускают к нему? И видимо, уже не допустят.

— Но скажи об этом судьям.

— Ах, Сысой, ты думаешь, они меня слушают? Там кто судит-то? Чолхан. Так он зол за сестру, которую я вроде погубил. Казанчий с Сабанчием? Так эти злыдни два года тому назад в Ростове едва ль не половину жителей перебили. От них ли ждать мне милости? Про Юрия и говорить нечего, этот спит и видит себя великим князем.

— Куда ж я пойду с Константином?

— Возьми с собой всю казну, купите кибитку. Если меня осудят, то наверняка все, что у меня есть, отдадут на разграбление. Хоть что-то вы спасете. Потом сможешь добраться до Твери с Константином. Если эти звери вдруг захотят и крови сына, пусть бежит к ханше. Она спасет его. Он ей понравится, я знаю.

— Хорошо, Ярославич. Будь по-твоему. Я Константина не дам в обиду. Кого ж ты с собой оставишь?

— Духовника Марка и Аксайку.

— Татарчонка?

— Да-да, его. Он мне преданней пса, ты же знаешь. Если что-то понадобится мне передать, через него и передашь.

Утром, когда князь с духовником молились, явились татары с колодками и цепью. Всех разогнали, даже Марку велели удалиться. Аксайке, признав в нем татарина, разрешили остаться. И он, как мог, старался облегчить князю его нелегкое положение. Все время поддерживал колодку, хомутом охватившую шею Михаила, и украдкой шептал ему:

— Прости меня, князь. Прости.

— За что, Аксайка?

— За то, что творят над тобой татары — мои родичи.

— Ты мой родич, сынок, не переживай. Это мне от Бога наказание за мое высокоумие.

На этот раз князь Михаил предстал перед судилищем забитым в колодки и с цепью на руках и ногах. Но именно в этом жалком и позорном виде он стал обличать своих мучителей. И первым досталось Юрию Даниловичу, начавшему было по сговору с Кавгадыем обвинять подсудимого: