Сергей Мосияш - Ханский ярлык

Настя отобрала грудь, спрятала ее, положила ребенка рядом с княгиней. Спросила нерешительно:

— Ну, я пойду?..

— Иди. Спаси тебя Бог.

После ухода кормилицы Ксения Юрьевна, любуясь ребенком, сказала:

— Какой он красный.

— Небось покраснеешь,— заметила Михеевна,— едва не сутки выбирался на волю. Думаешь, только ты тужилась. Ему тоже досталось. Как с кормилицей будем? Куда ее?

— Да, может, у меня еще появится молоко.

— Вряд ли. А если и появится, нельзя его подпускать. Он уж Настиного вкусил. Твоего может и не схотеть. Да и вредны для него эти перемены, кабы худа не было. Придется Настю пристегивать. Как решим? Ей отдадим княжича или еще как?

— Нет-нет,— возразила Ксения Юрьевна,— Я хочу, чтоб он рядом был.

— Выходит, и Настю переселять сюда из коровника?

— Ну а что ж делать?

— Беспокойство тебе будет, княгинюшка. Она со своим сосунком явится, в два-то голосища взревут.

— Тогда поселите ее в соседней горнице.

— Там княжна Ефросинья с няней.

— Пусть в другую переберутся. Кстати, Михеевна, позови дочку.

Ефросинья, которой едва минуло два года, вошла в опочивальню к матери настороженно, встала у порога.

— Подойди ко мне, доченька,— позвала ласково княгиня.

Девочка приблизилась, глядя на мать расширенными глазами, ровно не узнавая.

— Что с тобой, Ефросиньюшка, разве не узнала маму?

— Не узнала,— пролепетала девочка.

— Это я, доченька, я. Я вот тебе братца родила. Хочешь взглянуть?

— Хочу.

Она с удивлением и нескрываемым любопытством рассматривала новорожденного.

— Ну как? — спросила княгиня.— Нравится?

— Нравится,— согласилась девочка и, протянув руку, потрогала пальчиком щеку братца. Тот сразу повернул в эту сторону лицо, стал ловить ртом, зачмокал губками. Девочка испуганно отдернула руку.

— Не бойся,— улыбнулась мать.— Это он думал, что его кормить собираются.

Так по воле случая Настю-коровницу из клетушки, лепившейся к хлеву, переселили вместе с новорожденным ее сыном Сысоем в великокняжеские хоромы. Мало того, и кормить стали ее с княжеского стола, обильно и вкусно. И Михеевна — ближняя боярыня княгини — сама подхлестывала кормилицу:

— Ешь, еще, девонька как следоват, чай, княжича кормишь.

Само собой получилось так, что княжич Михаил днем находился у матери, куда на время кормления приходила Настя, кормила и уходила к своему сыну Сысою за стенку. Но на ночь она забирала княжича к себе, чтобы не беспокоить княгиню, так как приходилось кормить детей и по ночам.

Однажды, уже оправившись от родов, Ксения Юрьевна зашла к Насте.

— Ого! Твой-то Сысой здоровущий какой! — удивилась княгиня, невольно позавидовав.

Уловив в голосе княгини ревнивые нотки, Настя отвечала добродушно:

— Он, матушка княгиня, от роду такой, в отца дался.

— А кто отец-то?

— А ловчий ваш, Митяй.

— А-а, ну тогда другое дело.

По настоянию Ксении Юрьевны обоих детей одновременно крестил епископ Симеон и нарек их именами, данными им от рождения матерями их. Княжича — Михаилом, а молочного брата его — Сысоем.

Великого князя Ярослава Ярославича после отпевания положили в церкви святых чудотворцев Козьмы и Дамьяна. И великокняжеский стол воспринял брат его, Василий Яросла-вич, самый младший сын Ярослава Всеволодовича, родившийся после Батыева нашествия и возросший при татарском иге, с молоком матери всосавший страх перед Ордой. Даже нянька, убаюкивавшая его когда-то, пела жуткое: «Баю-ба-юшки-баю, жил татарин на краю. Он кафтан в реке мочил, саблю вострую точил. Саблей вострою махал, чтобы каждый детка спал. А кто только не уснет, того Батый заберет».

Ничего не скажешь, хорошая нянька была. Правдивая, пела княжичу всю правду, всю истину. И голос славный был у нее. Вот только княжич отчего-то худо засыпал. Нянька ворчала:

— На вас не угодишь. Спи давай.

И, повздыхав, заводила опять то же — про татарина на краю. А и правда, о чем еще петь, коли от татар житья русским не было.

Великий князь Василий Ярославич не только стол от брата воспринял, но и стал в «отца место» родившемуся княжичу Михаилу. И пожалуй, это последнее было из-за отсутствия своих детей самым приятным для него обстоятельством.

С великокняжескими обязанностями хлопотно было князю Василию, одни огорчения. Если племянники, сидевшие по городам суздальским — в Переяславле, Ростове, в Москве,Ю признавали дядю главой, то новгородцы с первого дня уперлись и не допускали князя Василия на свой стол. Правда, отчасти в этом он сам был виноват — прежде чем явиться в Новгород, послал им требование: отринуть грамоты Ярослава Ярославича, по которым славяне шибко много воли забрали, оставив от княжеских прав рожки да ножки. Попустил им Ярослав младший, попустил.

Однако славяне славянами, а о княжиче Михаиле — своем крестнике — Василий Ярославич никогда не забывал. И едва минуло мальчику три года, как приехал великий князь в Тверь исполнить за брата обряд пострижения княжича, посвятить его в воины и вручить кормильцу для воспитания.

— Спасибо, Василий, что не забываешь сироту,— растроганно молвила Ксения Юрьевна.

— Как можно, невестушка, я, чай, ему в отца место, да и к тому ж крестный.

— У тебя, я слышала, забот и так полон рот.

— И не говори, Ксения,— вздохнул Василий,— С новгородцами едва-едва уладился. Тут еще племянничек Дмитрий Александрович подпел им. Видит, у меня с ними заклинило, послал в Новгород своего боярина, мол, возьмите меня на стол.

— Это аж из Переяславля?

— Вот именно. А новгородцы, лишь бы мне наперекор, и позвали его. Вот же сопляк, родного дядю обойти хотел!

Княгиня Ксения Юрьевна, слушая Василия Ярославича, кивала сочувственно, хотя думала другое: «А не ты ль, Васенька, точно так поступил, когда Ярослав с новгородцами поссорился? Не ты ль тоже навеливался им тогда мимо старшего брата? Забыл? Ну да Бог тебе судья».

— ...Хорошо, отца вспомнил, Царствие ему Небесное,— продолжал великий князь,— перекрыл им подвоз хлеба с Низу. Батюшка частенько им это устраивал. Сразу на стол запросили: приходи по своей воле.

— А Дмитрий?

— А Митьку выгнали, вернулся в Переяславль. Притих.

— Ну, ты уж на него не серчай.

— Что серчать на дурака. Одно печалит, случись что со мной, он же на великий стол сядет. Чего доброго, начнет мстить Твери.

— За что?

— Как за что? Святослав-то мою сторону держал. Тут одно спасение: надо с Данилой Московским договариваться и союз с ним держать.

— Но Данила же родной брат Дмитрию.

— Ну и что? Митька станет великим и про родство забудет. Спесив вельми, не в отца. А Данила молод еще, безус.

— Да. Невский, я слышала, не заносился.

— Брат Александр умен был, оттого и не спесивился, за него дела его говорили. Шведов побил, немцев в пух и прах разнес. В Орде уважали, а с ханом Сартаком и в дружбе даже обретался.