Сергей Мосияш - Ханский ярлык

А Андрей, почувствовав заминку в ответе брата, продолжал напирать:

— Что-то долго ты с Константином-то рядишься. В по-руб-то еще не запер?

— Да ты что? Али я злодей какой?

— Злодей не злодей, а бояр-то его проредил. Скольким головы срубил? Не считал? Вот то-то. А меня судить берешься.

— Нас суд Божий будет судить, Андрей. Вот к нему нам бы готовиться надо. Я вот к возрасту отца подошел, когда его Бог призвал, а ты и старее его уж. Пора нам, брат, на небо поглядывать. Пора. Из гроба-то уж не посмотришь.

— Пока мы на земле,— заговорил мрачно Андрей,— на нас и земной судья найдется.

С тем и разъехались братья. Андрей в свой Городец, Данила — в Москву, оставив опять Юрия в Переяславле наместником. И хотя Андрей Александрович и не признавал вслух своего поражения в споре за Переяславль, князь Данила считал, что убедил его. Просто самолюбие не позволяло великому князю сказать вслух: «Да, вы правы, владея по духовной».

Однако вскоре князю Даниле донесли из Владимира, что Андрей вновь отправился в Орду, как сказал боярам своим: «Искать правду».

— Тьфу! — сплюнул смачно князь Данила.— Видно, правы людишки-то, обозвав его Татарским Хвостом. Сто раз правы. Нашел себе земного судью — Тохту.

Смерть свою звать — грех великий. Надо жить, не поминая ее. Начнешь поминать хотя бы и шутейно, она тут как тут и явится.

Данила Александрович возвращался с заутрени из церкви Святого Михаила Архангела, когда вдруг почувствовал себя плохо. Перед глазами желтые бабочки замельтешили, ноги подкосились, и все пропало. Очнулся на ложе, в опочивальне своей, рядом были бояре встревоженные.

— Что со мной было-то? — спросил сразу осевшим голосом, который и сам не узнавал.

— Ты упал вдруг, князь, едва подхватить успели.

Князь до того ослаб, что и пальцем шевельнуть не мог.

Лишь мысль в голове ворочалась: «Видно, отец к себе зовет. Что-то рановато, батюшка, еще и года не дотянул до твоего-то возраста».

Пролежав три дня, попив какого-то взвару, приготовленного лечцом, решил встать Данила Александрович. Однако едва поднялся, вновь голова закружилась, в очах потемнело. Опустился на ложе, отдышавшись, подумал: «Все. Карачун пришел».

Велел позвать сыновей всех. Явились Иван, Александр, Борис и Афанасий. Старшего Юрия не было, сидел в Переяславле.

Здесь самому старшему — Ивану — пятнадцать лет, остальные совсем еще порщки, им бы еще бавиться. У младшего Афанасия шишка на лбу.

— С чего это у тебя? — тихо спросил отец.

— Борька-гад хлудом ударил.

— Что я, нарочи? Да? — начал оправдываться Борис.— Он сам подлез. Я хлудом машу, а он — нате вам. Вот и получил.

— А ты не видел, что я иду? Да?

— У меня глаз на затылке нет.

Увидев, как изморщился отец от этих препирательств младших, Иван цыкнул на них:

— Да замолчите вы!

Стихли младшие княжичи. Данила Александрович окинул всех долгим нежным взглядом, заговорил негромко:

— Видно, помру я скоро, дети. И заклинаю вас, не ссорьтесь между собой, не тешьте дьявола. Живите дружно, помогайте друг дружке. Если станете ссориться, стопчут вас недруги. Из-за чего, думаете, поганые на нашу землю сели? Из-за ссор меж князьями. Каждый лишь о себе думал. Вот Орда и перебила их по одному. А мы расхлебываем. Слушайтесь старшего брата Юрия. Когда меня Бог призовет, я там за вас молиться стану. Ты, Ваня, сядь тогда в Переяславле, а Юрий пусть будет в мое место в Москве. Подрастет Александр, добудьте и ему стол поближе где.

— А какой, батюшка? Не Тверь ли?

— С Михаилом Тверским не ссорьтесь, я с ним в мире всегда жил. Можно на Можайск сходить али на Коломну. А можно и в Костроме стол поискать. Главное, не ссорьтесь, не огорчайте мою душу.

— А тебе видно нас будет? Да? — спросил Афанасий.

— Конечно, сынок.

— Ну, тогда ты чуть что — цыкни, если старшие меня обижать станут.

— Не смогу я, Афоня, цыкнуть-то, не смогу, милый.

— Почему?

— Душа безгласна, сынок. Она лишь огорчаться будет и скорбеть об вас.

В Переяславль прискакал поспешный гонец из Москвы, кинул запаленного коня у крыльца, поднялся во дворец, вошел в княжью горницу, в которой сидел князь со своими боярами. Гонец прямо с порога бухнул:

— Князь московский Данила Александрович помер.

Весть словно обухом всех ударила, онемели вдруг. Потом дружно закрестились. Юрий, побледнев, спросил наконец:

— Когда?

— Четвертого марта.

Юрий Данилович огорченным взором окинул думцев своих, молвил как-то нерешительно:

— Надо бы ехать.

— Надо бы,— вздохнул кто-то из бояр,— Но как город бро-сать-то, Юрий Данилович? Стена с захода не кончена, а ну налетит кто.

— Но отца-то надо проводить.

— Надо, кто спорит. Но ведь его уж не воротишь. А ну явится опять Андрей Городецкий город под себя брать. И возьмет ведь без тебя-то. Как пить дать возьмет. Нас, что ль, слушать будет?

— Возьмет, возьмет,— закивали бояре, сидевшие по лавкам.

— Но он же в Орде ныне,— возразил не очень твердо Юрий.

— Ныне в Орде, а завтра тутка. Поди угадай, когда явится.

— Не угадать, не угадать,— кивали бороды.

Юрий был молод, усы едва-едва начали пробиваться, бородой еще и не пахло. Со смертью отца он становился не просто наместником, а князем. Князем переяславским. И кажется, любимым городом-то, хотя и ничем еще и не проявился, не успел проявиться. Вот только заходную стену крепости взялся обновить, старая-то сгнила уж. Надысь гнилье-то все сломали, снесли, оголив город, и тут такая новость. Уедешь — что скажут горожане-то? Вот тут и задумаешься. С одной стороны — сыновий долг быть у гроба родителя. С другой — долг князя (уже князь!) — оборона, защита города. Ничего себе защитничек, скажут, велел сте-ну-то развалить, да и сбежал. Не важно, куда и почему, а сбежал же. Еще и кличку какую позорную приклеют, как вон Андрею «Татарского Хвоста», и уж ничем не отмоешь ее, не отскребешь. Андрей и свеев расколошматил еще похлеще своего отца, Невского, а все так и остался Татарским Хвостом. Не отмылся.

Едва сдерживая слезы по отце (не хватало еще свою слабость явить!), Юрий молвил гонцу:

— Я напишу грамоту в Москву. Отвезешь.

— Но мой конь...

— Возьмешь свежего.

Юрий поднялся и ушел в другую горницу грамоту писать. Заперся там, сначала поплакал вдосталь, затем, высморкавшись, засел за грамоту:

«Ваня, бояре не отпускают меня из Переяславля. Боятся. Поэтому не смогу я быть на похоронах отца. Чтоб мне побыть у гроба отцова, надо, чтоб ты приехал и побыл здесь за меня...»

Юрий остановился, умакнул писало в чернила, задумался: «Что проку, что он за меня останется? Мальчишка. Надо, чтоб с ним какой воевода приехал, а то ведь бояре не отпустят меня». И склонился опять над пергаментом: