Владимир Абрамов - Хочу женщину в Ницце

За два столетия своего существования цирк Гая и Нерона пришел в упадок, много лет его никто не восстанавливал, и Антонину пришлось вложить в ремонт этого грандиозного сооружения немалые средства, чтобы идеально выровнять поверхность песчаного ристалища так, чтобы даже неспешный прогон лошадей по песку доставлял возничему массу удовольствия. Было время, когда скаковое поле цирка было устлано песочной подушкой, в которой блестели золотистые чешуйки «горной зелени» для особой визуальной красоты. Антонин не был сторонником высокой эстетики Гая Калигулы и поэтому не приказывал в угоду своей прихоти посыпать Цирк слоем киновари и буры. Но Каракалла любил лошадей до безумия и так же, как Калигула до него, требовал от всех жителей в округе ночью соблюдать тишину и не пугать лошадей, спящих в стойлах, за день до состязаний. Ради этого он нарушил привычку, приобретенную по возвращении из Британии, ночевать только во дворце Палатина. Он лично следил не только за порядком, но и за уходом и разведением этих благородных животных, требовал предельного внимания и порой мелочной опеки над каждой лошадью.

Каракалла был доволен, что здесь, недалеко от Ватиканского холма, за довольно короткий срок были созданы почти идеальные условия для содержания беговых лошадей. Калигула, построивший этот цирк для своих собственных развлечений, любил лошадей больше, чем людей, и считал их умнее любого из своих сенаторов. После Калигулы этот цирк избрали местом отдыха императоры Нерон и Клавдий. Первый даже увеличил его размеры и украсил мрамором. Главным же украшением цирка был огромный обелиск, который по велению императора Гая Калигулы доставили из Египта. Уникальный по размерам, он не имел на своей поверхности иероглифических знаков. Историк Рима Плиний-старший считал организацию доставки такого тяжеловесного груза из Египта выдающимся событием в истории Рима. Калигула ничего не менял в форме обелиска, он лишь украсил его от своего имени посвящением Августу и Тиберию. Антонин Каракалла особенно любил и ценил последнего, и присутствие этого сооружения на «спине» цирка Гая считал для себя добрым знаком.

С верхних рядов трибуны, куда поднялся император со своей охраной сразу по завершении тренировочных заездов тех возничих, кого прочили претендентами на главный приз гонок, открывался прекрасный вид на вечерний город. Несмотря на то, что уже почти стемнело, бросалась в глаза выделяющаяся на фоне розоватого вечернего неба громадная усыпальница рода Антонинов – мавзолей Адриана. Император Адриан создал её для себя по подобию мавзолея Александра, что был воздвигнут в Египте. Громада этого сооружения возвышалась недалеко от цирка Гая на том же берегу Тибра при входе на Элиев мост. На самой вершине этого цилиндра была установлена исполинской величины бронзовая квадрига со статуей Адриана, и Каракалле, стоявшему на трибуне цирка, казалось, что эта квадрига мчится ему навстречу. Он невольно улыбнулся: его сердцу было мило любое упоминание о македонском завоевателе, и ему, знатоку древних дивинаций казалось, что он угадывал в этом кажущемся движении квадриги божественное знамение.

Перед тем, как отправиться на виллу в расположение штаба фракции и там устроить веселую пирушку с преторианцами, Антонин, шумно вдыхая прохладный воздух дрожащими широкими ноздрями, замер, нервно перебирая в памяти события минувшего дня, беспокоясь о том, не было ли среди них тех, что могли вызвать гнев всевидящих Богов. Его память хранила немало добрых знаков, явившихся, как ему казалось, наградой за благие дела, но душа его полнилась какой-то неосознанной тревогой. Заглушить ее ему никак не удавалось, и он предположил, что поклонение праху отца в мавзолее Антонина могло бы добавить ему уверенности в себе и укрепить надежду на победу в скачках. Он содрогнулся, вспомнив слова отца перед самой его смертью. Были они обращены к урне, приобретенной отцом для сохранения своего праха: «Ты вместишь в себя человека, для которого был мал целый мир».

Каракалла подал знак, раздались звуки труб, и по команде военного трибуна была тотчас поднята на ноги вся личная охрана принцепса. В черном небе вспыхнули сотни масляных факелов. Строй ночной стражи растянулся на расстоянии вытянутой руки до самой решетчатой ограды мавзолея, украшенной бронзовыми павлинами. Туда и направился Антонин, так и не пожелавший снять с плеч серый бесформенный плащ, скрывающий знаки императорского величия на тунике пурпурного цвета.

Весь следующий день в цирке шла тренировочная муштра, чередующаяся с бесконечными согласованиями планов на каждую гонку. В завершение тяжелого дня без исполнения песен и организации фейерверка все выпили вина. Тишину Вечного города нарушали только редкие крики птиц над быстрыми волнами Тибра.

На следующее утро в день ристаний старший сын божественного Севера проснулся довольно поздно, когда лучи февральского солнца уже коснулись золоченой крыши храма Юпитера на холме Капитолия. Спальнику было не велено будить императора, пока тот сам не подаст голос с дозволением войти, поскольку ночью в его временные покои доставили двух известных в городе пленительных танцовщиц родом из Палестины. Личной охране Каракаллы, сменившей ранним утром преторианскую ночную стражу, было неведомо, что император прогнал от себя чаровниц почти сразу, как только почувствовал, что в очередной раз насладиться темноволосыми красавицами ему не удастся из-за нахлынувшего на него приступа потери потенции. От этого недуга его с переменным успехом лечил ученик прославленного Галена, оставившего после себя рецепты приготовления снадобий, облегчавших когда-то страдания самого Коммода, жаждавшего ежедневных утех для своей безжизненной плоти. Императорского лекаря той же ночью прогнали взашей.

Антонин как бывалый солдат оделся быстро и без посторонней помощи в то, что было заранее тщательно подготовлено для выхода императора в народ. Он спешил, поэтому серебряный сосуд с водой и полотенце, которое держал в руках спальник, ему не понадобились. Прошли целые сутки с тех пор, как священный праздник завершился, и с восходом солнца римлянами завладели другие настроения, далекие от траурных. Галльский серый каракалл остался лежать нетронутым на табурете, а на плечах императора теперь сверкал пурпурный шелковый плащ на белой подкладке. Он был застегнут только на одну фибулу, причем игла застежки закрывалась декоративной золотой накладкой, в центре которой сиял крупный синего цвета драгоценный камень. Хотя на свежем воздухе было прохладно и ветрено, Антонин отказался надевать головной убор, принятый для торжественных случаев, до тех пор, пока не доберется пешим порядком до Большого Цирка. Отсюда, с холмов Ватикана, уже было слышно дыхание проснувшегося Циркуса Максимуса. Он, как оживший вулкан, издавал монотонный гул, угрожая скорым взрывом.