Рафаэлло Джованьоли - Библиотека мировой литературы для детей, том 36

— Право, это удивительно только потому, что Марк Красс жаден и скуп, — заметил Квинт Курион. — В конце-то концов, для него двести тысяч сестерциев все равно что одна песчинка в сравнении со всем песком на берегах светлого Тибра.

— Ты прав, — сказал с алчным блеском в глазах Луций Бестия. — Действительно, для Марка Красса это сущая безделица. Ведь у него свыше семи тысяч талантов!..

— Какое богатство! Сумма показалась бы невероятной, если бы не было известно, что она действительно существует!

— Вот как хорошо живется в нашей благословенной республике людям с низкой душой, тупицам, посредственностям. Им широко открыт путь к почестям и славе. Я чувствую в себе силы и способность довести до победы любую войну, но никогда я не мог добиться назначения командующим, потому что я беден и у меня долги. Если завтра Красс из тщеславия вздумает получить назначение в какую-нибудь провинцию, где придется воевать, он добьется этого немедленно: он богат и может купить не только несчастных голодных плебеев, но и весь богатый, жадный сенат.

— А ведь надо сказать, что источник его обогащения не так уж безупречен, — добавил Квинт Курион.

— Еще бы! — подтвердил Луций. — Откуда у него все эти богатства? Он скупал по самой низкой цене имущество, конфискованное Суллой у жертв проскрипций. Ссужал деньги под огромные проценты. Купил около пятисот рабов — среди них были и архитекторы и каменщики — и настроил огромное количество домов на пустырях, где прежде стояли хижины плебеев, уничтоженные частыми пожарами, истреблявшими целые кварталы, населенные бедняками.

— Теперь, — прервал его Катилина, — половина домов в Риме принадлежит ему.

— Разве это справедливо? — пылко воскликнул Бестия — Честно ли это?

— Зато удобно, — с горькой улыбкой отозвался Катилина.

— Может ли и должно ли это продолжаться? — спросил Квинт Курион.

— Нет, не должно, — пробормотал Катилина. — И кто знает, что написано в непреложных книгах судьбы?

— Четыреста тридцать три тысячи граждан из четырехсот шестидесяти трех тысяч человек, населяющих, согласно последней переписи, Рим, — заметил Бестия, — живут впроголодь; у них нет даже клочка земли, где бы они могли сложить свои кости. Но погоди, найдется смелый человек, который объяснит им, что богатства, накопленные остальными тридцатью тысячами граждан, приобретены всякими неправдами, что богачи владеют этими сокровищами не по праву! А тогда ты увидишь, Катилина, обездоленные найдут силы и средства внушить гнусным пиявкам, высасывающим кровь голодного и несчастного народа, уважение к нему.

— Не бессильными жалобами и бессмысленными выкриками нужно, юноша, бороться со злом, — серьезно произнес Катилина. — Нам следует в тиши наших домов обдумать широкий план и в свое время привести его в исполнение. Души наши должны быть сильными, а деяния великими. Молчи и жди, Бестия! Быть может, скоро наступит день, когда мы обрушимся со страшной силой на это прогнившее общественное здание, в подвалах которого мы стонем. Несмотря на свой внешний блеск, оно все в трещинах и готово рухнуть.

— Смотри, смотри, как весел оратор Квинт Гортензий, — сказал Курион, как бы желая дать другое направление разговору. — Должно быть, он радуется отъезду Цицерона: теперь у него нет соперников в собраниях на Форуме.

— Ну что за трус этот Цицерон! — воскликнул Катилина. — Как только он заметил, что попал у Суллы в немилость за свои юношеские восторги перед Марием, он немедленно же удрал в Грецию!

— Скоро два месяца, как его нет в Риме.

— Мне бы его красноречие! — прошептал Катилина, сжимая мощные кулаки. — В два года я стал бы властителем Рима!

— Тебе не хватает его красноречия, а ему — твоей силы.

— Тем не менее, — сказал с задумчивым и серьезным видом Катилина, — если мы не привлечем его на свою сторону — а это сделать нелегко при его мягкотелости, — то в один прекрасный день он может превратиться в руках наших врагов в страшное орудие против нас.

Все трое патрициев умолкли.

В эту минуту толпа, окружавшая портик, немного расступилась, и показалась Валерия, жена Суллы, в сопровождении нескольких патрициев, среди которых выделялись тучный, низкорослый Деций Цедиций, тощий Эльвий Медуллий, Квинт Гортензий и некоторые другие. Валерия направилась к своей лектике, задрапированной пурпурным шелком с золотой вышивкой; лектику держали у самого входа в портик Катулла четыре могучих раба-каппадокийца.

Выйдя из портика, Валерия завернулась в широчайший паллий из тяжелой восточной ткани темно-голубого цвета, и он скрыл от взглядов пылких поклонников все прелести, которыми так щедро наделила ее природа.

Она была очень бледна, взгляд ее больших и широко открытых черных глаз оставался неподвижным; невеселый вид казался странным для женщины, вышедшей замуж немногим больше месяца назад.

Легкими кивками головы и кокетливой усмешкой отвечала она на поклоны собравшихся у портика патрициев и, скрывая под милой улыбкой зевоту, пожала руки двум щеголям — Эльвию Медулию и Децию Цедицию. Это были две тени Валерии, неотступно следовавшие за ней. Конечно, они никому не уступили чести помочь ей войти в лектику. Войдя туда, Валерия задернула занавески и знаком приказала рабам двигаться в путь.

Каппадокийцы, подняв лектику, понесли ее; впереди шел раб, расчищавший дорогу, а позади следовал почетный эскорт из шести рабов.

Когда толпа поклонников осталась позади, Валерия с облегчением вздохнула и, поправив вуаль, стала смотреть по сторонам, окидывая унылым взглядом то мокрую мостовую, то серое небо.

Спартак стоял вместе с Криксом позади толпы патрициев; он увидел красавицу, которая поднималась в лектику, и сразу узнал в ней госпожу своей сестры; его охватило какое-то необъяснимое волнение. Толкнув локтем товарища, он шепнул ему на ухо:

— Погляди, ведь это Валерия, жена Суллы!

— Как она хороша! Клянусь священной рощей Арелата, сама Венера не может быть прекраснее!

В этот момент лектика супруги счастливого диктатора поравнялась с ними; глаза Валерии, рассеянно смотревшие в дверцу лектики, задержались на Спартаке.

Она почувствовала какой-то внезапный толчок, как от электрического тока, и вышла из задумчивости; по лицу ее разлился легкий румянец, и она устремила на Спартака сверкающий взгляд своих больших черных глаз. Когда лектику уже пронесли мимо двух смиренно стоявших гладиаторов, Валерия раздвинула занавеси и, высунув голову, еще раз посмотрела на фракийца.

— Ну и дела! — воскликнул Крикс, заметив несомненные знаки благоволения матроны к его счастливому товарищу. — Дорогой Спартак, богиня Фортуна, капризная и своенравная женщина, какой она всегда была, схватила тебя за волосы или, вернее, ты поймал за косу эту непостоянную богиню!.. Держи ее крепко, держи, а то она еще вздумает убежать, так пусть хоть что-нибудь оставит в твоих руках. — Эти слова он добавил, когда повернулся к Спартаку и заметил, что тот изменился в лице и чем-то сильно взволнован.