Владимир Зима - Исток

— Да уж! — хмыкнул Ждан. — Кабы его стражники били так, как в царьградском узилище били меня...

— И били! И копием кололи! И терновым венцом увенчали, и распяли на кресте вместе с разбойниками! — вскричал Косьма. — И быть может, именно после крестных страданий своих, после того, как изведал наш Бог все мучения и пытки, стал он самым горячим заступником за всех, несправедливо страдающих.

— Мог бы сделать так, чтобы вовсе не допускать несправедливостей! — возразил Ждан.

— Никому не дано знать намерений Бога, — с улыбкой возразил Косьма. — Погляди, вот ползёт по стене букашка... Может ли сия малая тварь догадаться о том, что намерен с ней совершить ты?.. Она движется к пылающему очагу, где может сгореть, а ты снимаешь её и выносишь на свет Божий. Как, по-твоему, станет оценивать твою милость букашка? Ты спас её от погибели, а она посчитает, что её не пустили к теплу и свету, не так ли?

Ждан усмехнулся и сбил щелчком со стены тихо ползущую сороконожку.

— Я уверовал в Бога сразу, как только брат Досифей поведал мне о Нём, Его крестных муках и воскресении в третий день... Не без робости обратился я к брату Досифею с великой просьбой приобщить меня к вере истинной. Ибо, хотя и был я в ту пору крещёным, но крещение моё было неистинным... Ведь я его для того только принимал, чтобы в монастырь проникнуть... Ан нет! Не оставил и меня, грешного, Господь!.. Мы молились всю ночь напролёт, и внял Господь нашим молитвам. Под утро увидели мы, что степняки напились вина и уснули мертвецким сном, и тогда мы с Досифеем сумели выбраться из ямы и бежали к реке. Божиим Промыслом нам был уготован там утлый рыбацкий чёлн. Мы сели в него и поплыли — без весел, без паруса, с единым упованием на милосердие Господне... И когда разыгралась буря, поняли мы, что то Господь укрывает нас от погони. Досифей говорил: «Не опасайся теперь ничего, брат Косьма, ибо отныне ты в руце Божией, и без воли его с головы твоей ни единому волосу не упасть...» Наш чёлн вынесло к берегу именно там, где в ту пору стояли торговцы солью, направлявшиеся в Херсонес. Эти добрые люди укрыли нас, накормили и довезли до города...

Замолчал брат Косьма, словно вновь возвратился мысленно в ту страшную ночь, когда судьба его висела на волоске...

А Ждан оставался безучастным.

— Мы приехали в Херсонес в тот преславный день, в который празднуют Успение владычицы нашей, Пресвятой Девы Марии... А сегодня в храме я поставил за тебя свечу.

— Какую свечу? — удивился Ждан.

— За спасение души твоей. Неужели же ты так ничего и не уразумел?

— А что я должен был уразуметь?

— Неужели не понял, кому ты обязан спасением?

— Тебе, кому ж ещё-то?

— Отнюдь не мне! Ибо руками моими и всеми поступками двигал Господь... Я молился три дня и три ночи, словно предчувствовал, что случится нечто весьма важное... Это же перст Божий! Ты подумай, ведь сколько людей плыло на том корабле из Царьграда, но спасение выпало тебе одному. И не просто спасение из морской пучины, но и избавление от неволи, не так ли?

Ждан задумался.

А Косьма продолжал с воодушевлением:

— Ты сам посуди, ведь если бы море выбросило тебя всего на полверсты ближе к городу, на полверсты подальше от моей пещеры, то тебя обнаружила бы береговая стража и тотчас упрятала бы тебя в узилище, а затем направила в каменоломни, как всякого прочего каторжника... Однако Господу было угодно, чтобы встретился тебе на морском берегу человек, который понимает славянскую речь, который отнюдь не стремится сдать тебя стражникам, хотя и знает, что по закону укрывательство беглого раба карается весьма и весьма строго...

— Погоди, Могута, но ведь я же не молился греческому Богу? Там, на корабле, были греки, которые молились и каялись во всех грехах, обещали поставить Богу тысячи свечей, если будут спасены... И все они погибли в пучине. А я никому не молился и выжил. За что же твой Бог выделил из всех одного меня?

— Ты дерзаешь в неразумении своём задавать вопросы, на которые ответ может дать только сам Господь Бог... Вспомни сороконожку — ведала ли она, что творил ты, когда не пустил её к жаркому очагу?.. Могу лишь предполагать, что у Господа были свои разумения на твой счёт... Может быть, тебя он послал ко мне... А меня он послал к тебе...

— Но почему же не спас он тех, кто молил его о спасении?

— Может быть, прегрешения их перед Господом были столь велики, что решил покарать их Господь?..

— Значит, и капитан, и вся команда были грешниками?

— Значит, так... А ты — жив-здоров. И возрадуйся!..

— Не могу я тут радоваться, — неожиданно простонал Ждан и добавил, едва разжимая зубы: — На волю хочу...

— На какую? В двух шагах от этой пещеры тебя ожидает погибель. Любой, кто увидит твою стриженую голову, враз догадается, какой цирюльник тебя обрил.

— Уже чуток стали отрастать, — приглаживая торчащие вихры, сказал Ждан. — Ещё подрастут — и уйду.

— К тому времени осень наступит, далеко ли сможешь уйти? То ли стражники корсунские тебя перехватят, то ли степняки.

Только малая да женская печаль говорливы, а большая беда безмолвствует.

Всю неделю Ждан валялся на каменном ложе, не издавая ни звука. По ночам выползал из пещеры, глядел на небо, словно призывая к себе милость далёких богов. Разумеется, никакого небесного знамения Ждан не получил.

И настал тот вечер, когда Ждан обратился к Косьме:

— Что же мне делать-то?

— Наконец-то!.. — откладывая перо, сказал брат Косьма и торжественно перекрестился. — Долетели до Господа мои молитвы, просветил он твою душу...

— Ты про что говоришь?

— Про то, чего желает твоя душа, сама того пока не ведая. Мне, брат, помощник нужен... Стали сдавать глаза, а работа предстоит великая. Худо мне без помощника, и недаром Бог прислал тебя в мою обитель...

— А в чём тебе помогать?

— Грамоте разумеешь?

— Самую малость, — признался Ждан.

— Кто учил тебя?

— Дед Радогаст. Он и волхвовать учил...

— Э-э... Да ты, брат, довольно сведущ, — уважительно произнёс Косьма. — Уж если ты у волхва в науке побывал, стало быть, и волшбе обучен?

— Про то сказывать никому не велено.

— Не беда! Про всю волшбу тебе теперь забыть придётся... Начинается для тебя новая жизнь, брат...

Косьма опустился на четвереньки и живо отполз в дальний угол пещеры, где под увесистым камнем хранился главный труд отшельника — завёрнутая в несколько слоёв сухой холстины стопа пергаменных листов.

Осторожно развернув холстину, Косьма бережно стряхнул с лощёных телячьих листов невидимые глазу соринки, поднёс поближе к мерцающему светильнику и нараспев прочитал:

— «Господа нашего Иисуса Христа Святое Благовествование... Родословие Иисуса, Сына Давидова, Сына Авраамова...»