Борис Тумасов - И быть роду Рюриковичей

— Не я бью, Бог карает, — приговаривал при этом Евсей и снова заносил дубину.

Приход печенегов нарушил задумки купца. Он рассчитывал по весне отправиться в Константинополь, теперь же до будущего лета надо забыть о Зое и торговых делах. Каждый раз, поднимая дубину над головой печенега, он вкладывал в удар всю злость.

Ночами Евсей спал здесь же, на стене, подложив под себя тулуп, ел что Бог пошлёт, а чаще оставался голодным. В усадьбе появлялся редко, во всём доверяя управителю, на которого оставлял хозяйство в частые отъезды. Когда же приходил, ему топили баню, он отлёживался на полке, баба-холопка хлестала его берёзовым веничком до покраснения, а потом Евсей расчёсывал волосы костяным гребнем, приводил в порядок бороду; выпив квасу, настоянного на мяте, закрывался ненадолго в молельне и снова отправлялся на стену.

Спал он чутко — привык за годы странствий, а уж на стене совсем не до сна. Глаза сомкнёт — и снова бодрствует. Однажды в полночь пробудился от шороха, поднял голову, увидел — печенег на стену взобрался. Вскочил Евсей, взмахнул дубиной, удар по сабле пришёлся. Вылетела она из руки печенега, но тот на купца с ножом набросился. Евсей его приподнял, швырнул в ров. Потом вниз заглянул — нет, не лезут печенеги. Раскачав, оттолкнул от стены лестницу и снова улёгся, уставился в небо. Мерцают, перемигиваются яркие звёзды. Сколько раз видел их Евсей, но сейчас смотрел по-новому. Даже став христианином, он считал звёзды глазами умерших. Где-то с той высоты взирали на него мать и отец. Настанет время, и он, Евсей, тоже будет разглядывать землю, её суету сует. Если бы он мог сейчас, живой, взглянуть с неба на царственный град и увидеть Зою... Евсей часто вспоминал её глаза с искорками и тепло ласк.

«Господи, — думал он, — почему она не со мной? Неужели не суждено нам быть вместе?»

Нередко Евсей засыпал с этими мыслями и подхватывался, когда гудели трубы...

Поджав ноги калачиком и прикрыв глаза, Кучум сидел на пёстрой кошме, раскачиваясь взад-вперёд. Но вот хан открыл веки, и грозен был его взгляд. Молча стояли перед ним темники, понурив голову. Чем дольше затягивалось молчание, тем напряжённей чувствовали себя печенежские военачальники. Они боялись хана: в припадке гнева тот не знал пощады. Не так ли случилось с его младшим братом Халилом? Когда тот в чём-то возразил Кучуму, хан метнул в него большой острый нож, и Халила унесли замертво, а Кучум даже не пошевелился...

Кучум заговорил тихо, слишком тихо, что было верным признаком ханской ярости. Она должна была выплеснуться, и темники ждали той минуты. Она наступила.

— Два месяца вы разбиваете лбы о брёвна Кия-города, — не обращаясь ни к кому, заговорил Кучум. — Покидая степь, вы обещали взять его, но он стоит. Скоро свернётся лист и привянет трава, а конязь Олег насмехается над нами, и его Золотые ворота закрыты. Что скажете вы, мои темники Читук и Пшигочич, Амин и Берин, и вы, тысячники, прячущиеся за их спинами? — Кучум повёл мрачным взглядом по военачальникам. — Ханы Шалим и Котян встали на дороге к Смоленску-городку, они перекрыли её, чтобы у конязя Олега пропала надежда на помощь. Вы молчите, но я заставлю вас говорить, и это будут последние слова перед тем, как вам поломают хребты. Слышите, вы, трусливые собаки, рождённые от шакалов? Идите и думайте!

Покинули темники ханскую юрту, а Кучум хлопнул в ладоши, и мгновенно перед ним встал верный раб, хазарин. Повёл хан бровью, и догадливый хазарин протянул ему рог с вином.

Выпил Кучум, раскраснелся и снова бровью повёл. Тут же в юрту юркнула самая младшая ханская жена, которую привезли с Дуная, а следом за ней вошли музыканты. Заиграла свирель, застучал бубен, и юная красавица двинулась в плавном танце. Она была стройна и напоминала Кучуму молодую степную кобылицу. Рука хана потянулась к плети, чтобы подстегнуть танцовщицу, но она сама вдруг закружилась стремительно.

Кучум пил вино большими глотками, хмелел, хазарин наполнял рог за рогом, пока хан не свалился на кошму и не захрапел.

Темники знали: Кучум слов на ветер не бросает — и потому гнали печенегов на приступ. День и ночь лезли они на стены, сыпали на Киев огненные стрелы. Занялись пожары, над городом клубился дым. Печенеги раскачивали бревно, таранили ворота. Киевляне раскатывали горящие дома, сбивали пламя. Дым и огонь висели в небе.

Конные печенеги гарцевали под стенами, насмехались:

— Жарко, бачка, жарко!

Вперёд выехал огромного роста печенежский богатырь, поигрывая копьём, принялся вызывать на поединок:

— Выходи, урус!

На стенах печенегу не отвечали, и никто не осмеливался пустить в него стрелу.

К Олегу подошёл гридень:

— Дозволь, князь, размяться.

Посмотрел Олег на гридня — ничем тот не примечательный, обычный, разве что глаза озорные.

— Не посрамишь ли, Всеслав?

— Порадею, коли дозволишь.

Приоткрылась воротная створка, выехал гридень. Засвистели печенеги, смеются над гриднем, издеваются. А со стен шумят, подбадривают:

— Давай, Всеслав, срази поганого!

Пустили печенег и гридень коней навстречу друг другу, копья выставили. Треснули древки, поломались копья, но удержались оба в сёдлах. Разъехались, копья отбросили, печенег саблю выхватил, гридень меч обнажил. Зазвенела сталь, закружились в дикой пляске кони, оскалились, ржут, норовят друг друга зубами ухватить. Бьются печенег с гриднем, и никто не может одолеть. Один силой берёт, второй — увёртливостью. Вот взмахнул печенег саблей — сейчас разрубит гридня, но тот извернулся и тут же ткнул мечом печенежского богатыря. Покачнулся он, сполз с седла, а гридень к городу повернул. Заорали печенеги. Едва гридень к воротам подъехал, как ему вдогон полетели стрелы. Выскочили из ворот дружинники, внесли мёртвого товарища.

Когда совсем было приготовились новгородцы к отплытию, подул низовой ветер, погнал волну из Ильменя в Волхов, раскачал ладьи.

— Экая печаль! — сокрушались новгородцы.

— Вишь, — говорил Доброгост, — разыгрались Стрибожьи внуки, внуки древнего ветра, неуёмные.

Князь Юрий огорчался:

— Нам каждый день дорог, а тут выжидай.

— По всему видать, неделю подует, — уверял Доброгост и оказался прав.

На следующей седмице ветер унялся. Погрузились словене и новгородцы на ладьи, а чудь с кривичами и полочанами конными и пешими берегом тронулись. И пошла рать новгородская Киеву на подмогу.

Ивашка кормчим на головной ладье плыл, правил, чтоб паруса ветер ловили. С Ивашкой Доброгост и князь Юрий. Глянет Ивашка на берег, и кажется ему, что ладья на месте стоит. Молит он Стрибога задуть попутно, и, будто вняв его голосу, наполнились паруса.

Вот уже Ильмень позади, Ловатью потянулись.

Послал князь Юрий на быстрых однодревках к Ратибору под Смоленск весть, что скоро прибудет. А от обжи к обже, от погоста к погосту, опережая ополчение, летело радостное: