Борис Тумасов - И быть роду Рюриковичей

— Уродись, ярица, крупна и добра.

Топчет смерд босыми ногами парящую землю, а за ним скачет воронье, выклёвывает семена. Остановится мужик, взмахнёт рукой, шикнет. Но птицы взлетают и снова падают на поле.

— Проклятая птица! — бранится смерд. — Где мне зерна на тебя набраться? Ровно тиун прожорливый.

И вздыхает, поругивая тяжкую долю мужицкую. Особенно трудна она у смерда Полянского и суличского. То хазары заявятся, то печенеги наскочат. Ограбят, и коли смерд в бега не ударится, не уйдёт в лес, то и в полон угонят. Свяжут попарно и поведут дорогами на невольничьи рынки Итиля и Херсонеса.

В обед присел смерд передохнуть, вынул из холщовой сумки ломоть хлеба, луковицу, кубышку с квасом. Наработался вдосталь, но едва за еду принялся, как раздался конский топот, гридень подъехал. С коня соскочил, спросил:

— Примешь ли ты меня, ратай, обеденное время скоротать?

— Доброму человеку завсегда рад.

Гридень засыпал в торбу пригоршни две овса, подвесил коню на голову, прежде разнуздав его. Потом достал из перемётной сумы хлеб, четвертушку сала, кусок мяса, разложил всё на траве.

— Ешь, ратай, а я пока твоего кваса попью. Тебя-то как звать-величать?

— Якимом.

— Тебя Якимом, а меня Ивашкой кличут. Сотник я великого князя киевского, а еду на заставу: сказывают, новые орды объявились. Слух есть, с Заволжья печенеги пришли.

— Не доведи, Перун, до греха! — испугался смерд. — Всю жизнь нас степь обижает. Что за напасть, скажи, сотник?

Сделав несколько глотков, Ивашка отставил кубышку, отёр губы тыльной стороной ладони:

— Не степь виновна, а кто в степи живёт. Ты вон хлеб сеешь, ночи не спишь, весь в заботах, а что печенег выращивает? Со скотом он тоже забот не ведает, скот у него и летом и зимой корм сам себе добывает. А зерно степняк у тебя, ратая, отнимет.

— То так.

Смерд, с горечью почесав затылок, принялся за еду.

Ивашка сызнова приложился к кубышке. Оторвался, сказал:

— Ты, Яким, печенега в набеге видел, а я у них в неволе побывал, натерпелся, едва ноги уволок. Печенег силу чует оттого, что мы порознь тянули. А почему Кучума одолели? Да потому, что князь Олег объединять князей начал. Будет одна Русь, и никакие ханы ей не страшны, и в степи печенегов достанем, ежели они нам угрожать станут.

— Помогай, Перун, великому князю, помогайте, боги.

Ивашка коня взнуздал, вскочил в седло:

— Сей хлеб, Яким, без хлеба, вами взращённого, Русь не Русь, а дружина княжья вас оборонит. А квасок твой ядрён, видать, хозяйка у тебя добра.

Где шагом, где рысью ехал Ивашка.

После Канева дорога, по которой Ивашка добирался до заставы, пустынна, редкий человек встретится. Чаще какой-нибудь ремесленник либо смерд на телеге протарахтит. А однажды сотник повстречал кудесника. В дальней поездке не одна мысль попетляла. Встреча с мужиком-сеятелем вспомнилась. Гридень его хоть и успокаивал, а самому было тревожно: большими ордами печенеги в степь вступили. Через каганат прошли: не удержали хазары. Послал его, Ивашку, великий князь на заставы узнать, не упёрлись ли печенеги правым крылом в лесостепь. Да чтоб старшие застав лазутчиков в степь высылали. У Олега дружины немалые, каждая в полторы-две тысячи гридней, а при надобности великий князь ополчение соберёт, отпор даст. Но хазарские и печенежские набеги страшны не своей численностью, а неожиданностью...

В пути Ивашка ночевал где придётся, а чаще всего в деревнях, где сумерки застанут. Как-то остановился в избе, прижавшейся к лесу. Изба как изба, разве что место мрачное, безлюдье, глухомань. На ветру шумит лес, переговаривается. Хозяйка одна, баба грузная, пучеглазая. Постелила гридню на лавке. Уморённый Ивашка заснул сразу, однако перед самым рассветом пробудился: шёпот почудился. Сел, насторожился. Так и есть, переговаривались двое. Один голос женский, его Ивашка узнал сразу — хозяйке принадлежал, другой — мужской. Хозяйка спросила:

— Где пропадал?

— Где пропадал, там меня уже нет. На торжище киевском промышлял, насилу от дозора скрылся, поди, до сей поры ищут.

— На чём попался?

— Восточного гостя пощипали, в Днепр кинули. Кто у тебя?

— Гридень.

— Каким лешим занесло?

— Спроси.

— Мне его конь нужен.

— Попроси, — хихикнула баба.

Ивашка догадался: никак, в разбойную избу угодил. Тут снова баба зашептала:

— Конь-то для какой нужды?

— В Тмутаракань подамся, здесь меня сыщут. Не век же мне в твоей избе отсиживаться. А в Тмутаракани кому я нужен?

— А я-то как?

— Чё ты, кто тебя знает? Я коня возьму.

— Пробудится гридень — с кого спрос?

Мужик хрипло рассмеялся:

— Не пробудится. Утром закопаешь, а одежонку себе возьмёшь. Где уложила?

— На лавке.

Шёпот стих. Стараясь не шумнуть, Ивашка ноги с лавки спустил, меч обнажил. По крадущимся шагам определил — мужик разбойный рядом, и, не дожидаясь, пока тот навалится, ткнул мечом. Ойкнул разбойник, упал.

— Эй, баба, вздуй огня! — крикнул Ивашка.

Хозяйка засветила лучину, запричитала:

— Чтоб ты сдох, проклятый гридень! Зачем убил?

Ивашка через мужика переступил, уже от двери прикрикнул:

— Не визжи да благодари Перуна, что тебя пожалел! Ты-то меня зреть хотела с горлом перерезанным?

Вывел гридень коня, оседлал и, поймав ногой стремя, уселся в седло. Когда отъехал, подумал: «Эка угораздило! Сжечь бы всё гнездо воровское». Однако возвращаться не стал, решив: «На обратном пути успею, коли баба не сбежит».

Выплеснувшись через каганат в Задонье, орды печенегов сразу же столкнулись с хазарами-кочевниками, потеснив их от низовьев Саркела к Белой Веже. От моря Сурожского по всему Задонью, разбив свои вежи, осел улус хана Мурзая.

Проводив Сурбея, Мурзай позвал любимого темника Бахача:

— Бахач, твои воины несокрушимы, потому держи хазар в постоянном страхе. Ты должен знать, что замышляют в этом хитром иудейском царстве, и напоминай хазарам, кто хозяин степи. Тогда в наших вежах будут спать спокойно.

В гневе был хаканбек: для того ли пропустил он печенегов через Итиль? И тотчас направил посольство к Мурзаю. Но послы принесли от хана насмешливый ответ: «Разве мудрый хаканбек не знал, что печенеги не данники хазар?»

Степь за Саркелом Мурзаю приглянулась сразу. За долгие годы кочевой жизни он многое повидал, но на таких сочных травах его табуны и многочисленные стада паслись впервые.

Ещё до расставания ханы выехали на курган и с его высоты долго любовались сочной зеленью. Наконец Мурзай сказал Сурбею:

— Здесь, Сурбей, мы с тобой попрощаемся. Путь твоей орды проляжет к Приднестровью, а в этой степи кочевье моего улуса.

Обнявшись, ханы разъехались.

Минул месяц. Мурзай знал: вежи Сурбея уже на правом берегу Днепра, и степи там обильные. Хан даже подумывал, не прогадал ли он, когда остановил свой улус в низовьях Саркела. Не лучше ль было бы, если б ветер Приднепровья продувал его юрту, а кони Сурбея щипали траву Задонья? Тогда хазарские воины каждодневно дышали бы в затылок не ему, хану Мурзаю, а Сурбею...