Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

— А Порт — согласись — Артур, а тот же Мукден? Да и, вообще говоря, дрянь народишко.

— Зачем же так, — сдавленным голосом сказал я, все виды познаний казались мне отвратительными в этот момент, — народ как народ, даже очень ничего себе народ.

Блонда яростно поедала яичницу, запивая растворимым кофе.

— А страна? Ну что это за страна, одни острова, да и то с севера на юг?!

Я тоскливо посмотрел в окно, потом на опустевшую банку из-под кофе.

— Да ладно. Чили вон еще хуже.

— Чили? — заинтересовалась было собеседница, но предпочла вернуться к еде. Подчистив последние следы белка, она снова начала:

— Нет, ты мне скажи.

— Знаешь, — выдавил я, ненавидя себя, — жена тут должна приехать…

Блондинка моя приняла новость спокойно.

— Ладно, поеду.

И уже в дверях добавила:

— А ты, мерзавец, хуже японца.

— Что у тебя было с телефоном?

Я не успел ответить, мне было велено через два часа прибыть в Безбожный. Даже «навязали» в институте как самой молодой сотруднице, знающей английский язык, двух американцев в качестве «подопечных». Американцы эти интересуются современной молодой поэзией, так что «ты им все и расскажешь».

— Кроме того, это тебе самому может быть полезно.

— Да я, собственно, не стремлюсь быть переведенным на Западе.

— Не говори глупостей, — сказала Даша, и я почувствовал, что она поморщилась.

Я и в самом деле отдал бы сотню любых публикаций за возможность просыпаться с нею в одной постели. Но с прагматической точки зрения она, конечно, права. Хотя и с прагматической… не один и не десять раз я общался с разнообразными иностранцами: ни удовольствия, ни пользы. Вспомнил момент прощания со студенткой Суриковки и вместо облегчения (хорошо, что обошлось без последствий) испытал такое чувство, будто был этой ночью грязно и вульгарно обманут. Причем обманут был Дашей. Ни намека на чувство вины при полном сознании того факта, что я резвился сегодня в постели с чужой бабой. Интересный извив рефлексии.

В тоске я оделся, в тоске добирался до Безбожного и у самого входа в парадное мне стало совсем плохо. Я остановился, держась за ручку высокой двери, борясь с иррациональным желанием плюнуть на все и бежать отсюда куда-нибудь подальше.

Дверь сама ринулась на меня, уступая дорогу гигантскому лощеному мужчине в бежевом пальто и белом галстуке. Пахнуло одеколонной свежестью, уверенностью. Жест, которым он меня сдвинул со своего пути, настолько ему шел, что я даже не возмутился. Он тяжело и вместе грациозно спустился к своей машине, стоявшей прямо у крыльца. Солидно, как-то постепенно погрузился и величественно укатил. Я почувствовал, что тоскливое раздражение схлынуло, и поспешил наверх.

Оба американских профессора — они оказались супругами и отнюдь не стариками — были уже на месте. На месте был и Дашин муж. Я видел его в первый раз, но, как ни странно, не испытал никакого потрясения. Все мое внимание было занято Игнатом Севериновичем, которого я тоже видел впервые. Невероятно широкоплечий гигант с усталым и невнимательным взглядом. Он рассеянно пожал мне руку, явно не представляя, кто я и зачем в его доме. Я не обиделся, потому что и к зятю, и к американской парочке он относился так же. Возможно, и вчерашний японец не полакомился его приязнью.

Некоторое время я шлялся сам по себе. Я понимал, что Даша не может оказать мне никаких знаков внимания, но она не оказывала мне даже знаков вежливости. Я не мог поймать ее взгляда. Между тем она была очень оживлена. Из разговора, в котором я не был приглашен поучаствовать, я узнал, что только что стало известно — Дарья Игнатовна едет вскорости в Англию по обмену как молодой ученый.

— Когда?

— После защиты.

У меня отлегло от сердца: не завтра.

Стол был уже накрыт. Я хотел для себя места поукромнее, подальше от тамады. Но стол был круглый, и мои обтрепанные рукава (как мне самому надоела эта тема) были на виду у всех желающих посмотреть на них.

Даша юлила перед отцом, отпускала чуток внимания гостям и полностью игнорировала мужа и любовника. Я не мог не почувствовать к этому Сереже некоей симпатии. Между нами началась легкая беседа, из которой я выяснил, что Даша не ждала его (мужа!) сегодня и поэтому серчает. Парень нравился мне, но как бы неактивно; мне было приятно, что он не похож на хвастливого холеного хлыща, каким он мне представлялся.

Игнат Северинович умело и снисходительно вел стол. Гости покорно, по-солдатски выполняли его авторитетные гастрономические советы. Он говорил, почти не двигая губами, произносимые им слова поэтому казались выношенными, происходящими напрямую из глубин колоритной натуры. «Выпейте водочки, выпейте». «Капустка, положите, положите, и вкусно, и недорого».

Ничего интеллектуально ценного, ничего житейски оригинального хозяин не сказал, но у меня осталось ощущение удивительно сочного и наполненного разговора. Время от времени он проводил огромной нечиновничьей ладонью по седому ежику волос, приоткрывая широкий рот, полный корявых, желтых, но совершенно здоровых зубов. Ел много, то есть пользовался пищей не в рекламных целях, а стремился по-настоящему утолить аппетит.

После этого застолья я понял, что Даша не могла относиться к отцу иначе, чем восторженно и благоговейно. Столь выдающиеся экземпляры мужской породы встречаются нечасто.

Кстати, «мамашка» мне совершенно не запомнилась, хотя я отдельно трепетал перед встречей именно с нею, после обстоятельства примерки джинсов. Она была слишком при муже, причем составляла значительно меньше его половины.

Пару раз разговор коснулся поэзии. Джейн, супруга профессора Соколофф (и сама профессор), оказавшегося потомком выходцев с Дона, дама с длинным, немного надменным лицом, заявила, что «хотела встречаться молодые поэты».

Я был тут рекомендован Дашею как первоклассный эксперт в этой области. Слегка припухшие глаза профессора Джейн Соколофф остановились на мне. Что-то, видимо, в моем облике показалось ей неубедительным, несмотря на самые жаркие рекомендации, и она предложила мне короткий тест:

— Евгений Рейн?

— В каком смысле? — растерялся я.

Конечно же, она решила, что я не слыхал этого имени, и, отвернувшись от меня, объявила, что побеседовать с Евгением Рейном ей посоветовал Бродский. Напрасно я приподымался на полусогнутых ногах, понимающе гримасничал и тянул руку как отличник, для этих профессорских выходцев с Дона я перестал существовать как интеллектуальная единица. Все ехидные замечания о том, что Рейн лишь с большой натяжкой может быть назван «молодым поэтом», ибо по возрасту он даже старше того, кто его рекомендует (то есть самого Бродского), остались у меня во рту, были проглочены вместе со слюной.