Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

Как всегда, закрыв ладонью трубку, я зарычал от бессильной злобы: не в этом было дело, не в этом! Но у меня не находилось внятных аргументов для опровержения ее ханжествующей правоты.

Каким женихам она отказала! Иветта помедлила, видимо, разворачивала бумажку с записями. Далее последовали имена маршальских внуков, сыновей генеральных конструкторов, племянников послов. И все лишь для того, чтобы оказаться в съемном шалаше малопишущего и многопьющего поэта.

Я продолжал рычать, слушая все это. Голос Иветты постепенно переходил на сторону обвинения. Ее бледная душа подпадала под обаяние чужого разочарования, она даже забыла о том, что сама является живым опровержением транслируемой теории.

— Какая совместная жизнь, Иветточка? Ведь она замужем и даже не заикается о разводе.

Мы проговорили еще с полчаса, и, как всегда, к концу нашей беседы Иветта полностью стала на мою точку зрения.

— Когда же ты будешь творить, если тебе придется зарабатывать на бесконечные туалеты?

— Вот именно.

— И что, кстати, такого смертельного в том, что этот старый сундук приложит кое-какие усилия для твоей карьеры?

— Ну, в общем, конечно.

Никакой информации, подтверждающей мои сомнения, но я не успокоился. Во-первых, Иветта, может быть, просто не проговорилась. На чем зиждется моя вера в ее клиническое простодушие? А во-вторых, эта назойливая критика моей лени, непрактичности и пьянства вполне может оказаться формой самооправдания. Я изменяю ему не потому, что я похотливая, сладострастная тварь, а потому, что он, наконец, невозможен, этот летаргический лоботряс.

Я забрался в душ и долго стоял под холодными струями, пытаясь таким механическим способом снизить градус своей истерии. Подозрительность серебрилась и свирепела, попираемая холодом. Интересно, я сошел с ума или я просто гений ревнования, способный лишь напряжением собственной души, без опоры на какие бы то ни было факты уяснить истинное положение вещей.

Хлопнула дверь.

Дашутка!!! Неженская пунктуальность. Она постучала в дверь ванной, извещая о своем появлении на территории, отведенной для любви. Я выключил воду и натравил на себя полотенце, растирая кожу до лихорадочного жара. Не одеваясь, на безумных цыпочках выкрался в коридор, полыхая всем телом. На тех же цыпочках, превращаясь по пути во вздыбленного страстью богомола, я вступил в сумеречную комнату.

Не знаю, какого я хотел добиться эффекта, но все равно опоздал. Дарья Игнатовна уже белела на покрывале в позе, которую объективный пошляк назвал бы соблазнительной.

Чувствуя, что проиграл, ощущая себя надоедливой нелепой жертвой, я ринулся к ней, и вместе с хрипом похотливого нетерпения из моего горла вылетели ошметки нищенского рыдания.

Легко видеть, что, несмотря на мои внутренние бури, наш роман в основных своих частях оставался неизменным. (Низменным.) Тянулась развратная весна. Вокруг железной сторожки орали в темноте коты. Институт напоминал театр теней. Какая-то неокрашенность во всем, выцвеченность. Жизнь столько раз проносилась по декорациям города, неизбежно изнашивая их способность выглядеть реальными. Телеги в Помпее продолбили знаменитые колеи в камне мостовых. Страстная, яркая зимняя жизнь иссушила замысел города. Поезда в метро с трудом узнавали станции, их била дрожь, как больных лошадей. Картина, которой мы привыкли восхищаться, совсем не та, что была триста лет назад, — она изъедена взглядами. Уличные люди стали как бы недостовернее, намного легче стало по весне нанести человеку мелкое транспортное оскорбление.

Брезгливо проступили первые листочки на серых деревьях. Короче говоря, весна была весною даже в городе.

Моя унизительная болезнь, моя беспредметная подозрительность — и та перестала освежать… Раньше, мучая, она оставалась чем-то внешним по отношению ко мне. Теперь она слилась с моим метафизическим телом, наподобие хорошо подогнанного платья. Чем, например, являются очки? Частью зрения или частью зримого мира?

Если измерить эту историю в принятых единицах времени, выяснится, что этот период с участием гипотетического мучителя раз в пять длиннее засыпанного счастливым снегам начала. Условная природа времени отчетливее всего видна в таких индивидуально достоверных опытах. Я перелистал сейчас эту мою несчастную рукопись, она может быть убедительным свидетелем в данном вопросе. Сколько вопиющих и сияющих мгновений метели пришлось отсечь мне во имя самой общей стройности изложения. Какие скудные сусеки неприглядной весны приходится выскребать мне, чтобы приготовить ужин бесу композиции.

Вот кладу перед собой календарь 1986 года. Конец марта, начало апреля. Две недели. Что происходило? Целыми днями лежали в койке?

Впрочем, кажется, вдень рождения Гоголя посетили мы близняшек-парикмахерш.

Все было по обыкновению. Щебечущие женщины, мое острое ощущение собственной неуместности, угловатости и т. п. Я пытался себя урезонить и даже взглянуть на себя со стороны, помня философические советы. В самом деле, что ты насупился? Твоя возлюбленная заразительно хохочет и с аппетитом лакает птичье молоко. Любой учебник гуманизма подтвердит: главное в любви — счастье того, кого любишь. Высшее наслаждение — жертва во имя предмета любви. Радуйся, скотина, — она здорова, она довольна!

Разговор, разумеется, велся пустейший, но «когда б вы знали, из какого сора»… Из этого ничтожнейшего обмена мнениями выросли махровые цветы моего сумасшествия.

Более субтильная из куаферш, кажется, Вероника (они для меня так и остались объединенным существом с двойным именем) сообщила с самым серьезным видом, что «надысь» прочла в «Неделе» статью какого-то знахаря в белом халате. Оказывается, каждой женщине «мужчина нужен в четырех… э-э… лицах, или там ипостасях».

— Ну, ну, ну, — подбодрили ее Даша и вторая парикмахерша.

— Первое — герой, — Вероника медленно загибала умелые пальчики, — второе… лицо — любовник. Третье — если не ошибаюсь, собеседник, а четвертое, четвертое — муж.

— Да-а?! — общее оживление, как в крокодиловом питомнике, когда в него бросают кусок падали.

— И вы знаете, девочки, кто важнее всех?

— Кто? Кто?

— Ну, на минуточку, ни один мужчина не соединяет в себе все четыре эти ипостаси, а самая важная…

— Ну!?

— Ничего оригинального — муж. Ну, это, по-ихнему, тот, кто до-ом, семья-а…

— И не только по-ихнему, — улыбнулась Даша, — и в этом смысле Сережечка… — Она не закончила фразу, но было понятно, что под сенью умолчания скрывается отнюдь не похвала.

Невольно я примерил эту схему к себе. Пожалуй, что я могу считать себя любовником. Это по отношению к Даше. И собеседником по отношению к Иветте.