Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

Возбужденные дамы кокетливо примеривали ярлыки, как фиговые листки к голым мужским статуям. Мелькали неизвестные мне имена, и дамское общество разражалось хохотом.

— А Игнат Северинович? — неожиданно произнесла Виктория, бледнея от собственной наглости.

— Герой, — абсолютно серьезно заявила Вероника.

Миновав опасный участок разговора, веселея, ринулись дальше.

— Даша, Даша, а профессор? — кричала Вероника, наливаясь заранее смехом.

Речь шла о сладострастном стиховеде. Мне было неприятно, что эта гомерическая фигура выпущена из камеры нашей с Дашей тайны на волю всеобщего посмешища.

Дарья Игнатовна откинулась на спинку дивана. Глаза закатились, рот был разорван беззвучным смехом.

Вот этот хохочущий кашалот — это для меня вершина мира, самая главная и жаркая тайна, центр и смысл всего…

Я находился полностью за пределами развлечения. После полного приручения мужчины его незаметно переводят в разряд мебели. Но я не хотел смириться со своим состоянием. Улучив момент (конечно, самый неудачный), я напомнил о себе. Даша употребила некую цитату (считала нужным время от времени показывать сестрицам, кто есть кто). Я вцепился, оспаривая правильность атрибуции. Даша обернулась ко мне с удивленно-изучающим выражением на лице.

— Шатобриан не мог этого сказать, он еще не родился к этому времени, — менее всего меня интересовала какая-то научная точность, поэтому мой голос звучал фальшиво. — Нет, правда, не мог.

Она отвернулась к подругам, продолжая разговор. Моя правота мне уже и самому казалась ничтожной, микроскопической, но она все же была, поэтому я снова вмешался.

— Ну, правда, правда, не мог он этого сказать!

Не оборачиваясь больше ко мне, Даша положила мне на колено умиротворяющую руку и краем рта произнесла негромко:

— Хорошо, хорошо.

Когда я вспоминаю об этом эпизоде, мне хочется внутренне зажмуриться. Описание не в силах передать густо-коричневый цвет охватившего меня стыда. Но не взорвался, не вспыхнул, досидел до конца.

Из всех умственных россыпей этого вечера у меня засела в мозгу схема газетного умника. Иногда, чаще всего с похмелья, трудно отделаться от какой-нибудь привязчивой фразы. Тут было нечто похожее. Муж, герой, любовник, собеседник. Герой, любовник, собеседник, муж. Я позволял своим мыслям шляться по этой интеллектуальной помойке и делал открытия (возможно, велосипедные). Женщина — берем среднестатистическую, любую женщину — не бывает полностью удовлетворена, если хотя бы одна из четырех посвященных мужчине ниш в ее душе не заполнена соответствующей урной. Даже изможденная влюбленностью в Тарасика Иветта с наслаждением болтает со мною целыми часами. Что же говорить о таком чувственном монстре, как Даша. Она небось не маскирует стыдливо пустующую дыру и не ждет, что кто-нибудь туда случайно забредет. Она решительно выходит со своей жаждой общения в люди. Если есть потребность, она должна быть удовлетворена.

Итак, муж, любовник и герой у нее есть. У нее нет собеседника. Мой смутный, мой гипотетический враг вышел из безликой толпы, окружавшей нашу с Дашей кровать, и, снисходительно улыбаясь, повесил на грудь табличку «Собеседник».

Ах ты сволочь!

Муж не может быть серьезным объектом для ревности. Муж — это, так сказать, «Русь уходящая», а герой… ладно, не будем с этим возиться. Тем более что в данном случае героем является отец.

Но собеседник! Мысленно поднимается указательный палец. Ему ничего не стоит посягнуть на чужую территорию. В этом смысле наименее укреплена как раз территория любовника. Мужу не может стать хуже, вторая пара рогов не вырастет. Ба, да я и сам ведь попал в спальню любовника из кабинета собеседника.

Нужно что-то делать, панически озираясь, решил я. Но что? Хотя бы бдительность на всех прежних направлениях. Плюс еще одно: следы постороннего влияния в живой речи подозреваемой. Женщина начинает «опускать» мужчину с его «словечек». Здесь были две сложности. Во-первых, нужно было выделять и отметать общепрофессиональные заимствования, учитывая род работы Дарьи Игнатовны, и во-вторых, приходилось считаться с тем, что общались мы с нею в последнее время крайне мало, лишь в постели и только на специфические темы.

Размышляя в этом направлении, я натолкнулся еще на одну проблему. Наверняка ведь все то, что моя любовница в известные моменты шепчет или кричит мне, тоже скорей всего не изобретено ею, а воспринято. За исключением, может быть, лишь сакраментального «ой, мамочка, мама!». Я, конечно, отмахнулся от этих призраков, полезших с похабным ревом из всех щелей прошлого.

Женщины любят ушами. Я решил перейти в наступление против невидимого противника и перенести сражение сразу на его неизведанные земли. Проще говоря, стал я занимать свою полюбовницу беседой. Как только к ней возвращалась способность слушать, я начинал говорить. Я не блестящий рассказчик, почти все в мире мне кажется одинаково занимательным, мне трудно выделить. В этой ситуации разумнее всего было начать с самого начала. Я рассказывал остывающей влажной Даше о своем прадеде, потом о деде, об отце с матерью, о других родственниках. Даша слушала обычно молча, и в темноте мне трудно было определить, лежа плечом к плечу, какое я на нее произвожу впечатление. В свое время зашла речь о моем появлении на свет, детском саде и школе. Далее, естественно, армия. Однообразное молчание бывало мне ответом. Самую богатую пищу для этих рассказов дал, конечно, институт. Несчастный страдалец за эротику Вивиан Валериевич получил свою порцию смешков, но жила эта была уже истощена мною.

Очень скоро я почувствовал полное опустошение. При этом я стал бояться своего молчания. Мне казалось, что в те минуты, когда мне нечего сказать, ползучие словеса Собеседника отбивают с таким трудом захваченный плацдарм.

Дошло до того, что в самый момент совершения любви я отвлекался от своего яростного трудящегося тела и торопливо придумывал, о чем бы поговорить после. Однажды именно в момент такого неуместного умствования застланные страстью глаза Дарьи Игнатовны приоткрылись, она перестала отвечать моим слишком механическим и в силу этого оскорбительным движениям и спросила бешеным шепотом:

— Что с тобой?

Плод моего умозрения почти созрел, мнимая величина существенно уменьшила степень своей мнимости. Количество ожидания имело разродиться качеством. Я свыкся с мыслью… хуже, доказал себе существование этого болтливого гада так же точно, как физик доказывает существование гамма-лучей. Тот факт, что я ни разу не видел его и ничего о нем не слыхал, смущал меня мало.

Ожидание мое начало обретать истерические цвета. Полетел тополиный пух, овеществляя пространство между людьми. Воздух жил бездуховной жизнью.