Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Худо станет, скажи, я тебе посошок вырублю, — сурово проговорил Егор, когда заметил, что Василий начал сильно прихрамывать на больную ногу.

Изба у Васиных просторная, светлая. По первому взгляду — благополучная изба. А присмотришься и словно по книге прочтешь все, о чем, может, и хозяева не сразу расскажут.

На небольших чистых оконцах — капустная рассада в деревянных ящичках, чистые занавесочки. Двор старательно выметен, притрушен желтым речным песком. На веревках под солнцем раскинуто выстиранное белье, на завалинке расставлены кверху доньями начищенные чугуны и кастрюли. Ступеньки крыльца вымыты с дресвой до золотого сияния, боязно сапогом ступить...

А вот крыша во многих местах прохудилась. Заплот завалился, половина досок ушла, наверное, на дрова. Колодец во дворе осыпался...

Всякий, кто с глазами, поймет, что хозяйство давно живет без мужского радения, что все здесь брошено на одни только женские работящие руки.

Так оно и есть. Егор с сыном Кешей воевал на фронте с германцами, Ванька с Генкой пошли в чужие люди. Все заботы по дому легли на плечи Варвары Аввакумовны, жены Егора, да пятнадцатилетней дочери Луши, отцовской любимицы. Тогда еще ничего было — все же четыре руки в избе. Но скоро Луша осталась одна: заявилась хворь, в три дня скрутила матушку. Свезла Луша покойницу к подножию Поминальной горы, поплакала и стала приглядываться к жизни взрослыми, самостоятельными глазами.

Будь братишки под рукой, легче бы жилось, а то с ней один тринадцатилетний Петька. Хватила Лукерья солененького до слез...

Пока доилась коровенка, еще ладно, кое-как перебивались. Сена летом не запасли: парни на чужой работе, а у Лукерьи других хлопот полон рот. В середине зимы корова перестала подыматься на ноги, только смотрела на молодую хозяйку печальными, слезящимися глазами и горестно, протяжно вздыхала.

Соседи поначалу помогали чем в силах — кто чашку отрубей пошлет, кто охапку сена. Но ведь у каждого свое горе, своя нужда, свои малые ребятенки. А работников во всей деревне — раз, два да и обчелся: всех мужиков в солдаты похватали.

Дед Елизар как-то пришел к Луше, посоветовал:

— А сходи-ка ты, девка, к попу. Должен бы выручить по-христианскому делу. Не обеднеет. Егор возвернется с войны, отдаст ему. Сходи.

Батюшка, отец Амвросий, жил с Васиными чуть не двор о двор. Лушу встретил приветливо, угостил чаем, кислой вареной голубицей, белым хрустящим сухарем. Когда она, давясь слезами, рассказала про свою беду, покачал головой:

— Не ведаю, Лукерья, как тебе помочь. Ну дам я сена, корова его сожрет. Это уже непременно. И опять ты на голом месте. Ну я пожалею, еще разок дам. А зима долгая. Не могу же я до весны чужую скотину кормить.

Луша с молчаливой мольбой подняла серые большие глаза в черных густых ресницах. Отец Амвросий забеспокоился, стул под ним затрещал. Растерянно проговорил:

— Эки глазищи, прости господи...

Что-то прикинул в уме, спросил:

— А сколько тебе лет, отроковица?

— Семнадцать без малого.

Батюшка еще подумал, привстал со скрипучего стула, погладил Лушу по голове. Был он не стар, как говорится, ладно скроен, ни одного седого волоса. И на попа по наружности не очень похож — мужик и мужик, только что гривастый. А так — и на коне верхом, и на лыжах по соболиному следу, и девушку ущипнуть, которая посдобнее... Был он вдов — матушка упокоилась годов шесть назад, потому никто в деревне не обращал внимания на мелкие поповские шалости. Поглядывали, верно, чтобы чего худого не натворил, а что девки иногда визжат, беда не ахти какая.

Росла у попа дочка Антонида, Лушина ровесница. Зимой училась в городе, в гимназии, на лето приезжала домой.

По хозяйству была до недавней поры солдатка Дунька, непутевая бабенка: честная-то разве позарится на такую должность. Дуньку в деревне не любили за всякие скверности. Когда по-весеннему паводку она кинулась в реку с камнем на шее, никто особенно не горевал. Бабы посудачили меж собой, что мешок с камнями надо бы повесить на попову шею да спровадить его с крутого яра в самую быстрину. Поболтали, да тем и кончилось. Может, просто оговорили долгогривого, а может, чего и было промеж попом и солдаткой.

Отпевать утопленницу отец Амвросий не стал — нельзя, мол, самоубивицу по божьим законам. Дуньку зарыли в сырую землю без церковного обряда там же, на пустом берегу реки.

Вообще-то бабы остерегались батюшки.

Поп встал со своего места, прошелся по избе, усмехнулся в черную бороденку, проговорил добрым негромким голосом:

— Перебирайся-ка, девка, ко мне вместо Дуньки. Утопилась, дура. Да при моем сане все одно терпеть ее в доме было немысленно — добегалась с парнями до женского сраму. Перебирайся. По хозяйству поможешь. Петьку отошли к братишкам, а сама ко мне, по хозяйству. И коровенку свою убережешь, и сама — в тепле, в сытости...

Луша девичьим чутьем уловила в этих словах что-то стыдное, насупилась, ответила сдержанно, но решительно:

— Нет, батюшка, благодарствую. Из родительского дому я никуда.

— Как хочешь, — почувствовав ее твердую непреклонность, сразу же уступил отец Амвросий. — Я думал, как лучше. Гляди сама.

Луша поднялась из-за стола.

— Пропадет корова-то, — вздохнул поп, идя следом за Лушей к двери.

— Пропадет. — Девушка снова заплакала. — Батюшка, возьмите коровенку себе, а мне дайте поросенка. Поросенка я выхожу... Мясо будет.

Отец Амвросий удивленно взглянул на Лушу и неожиданно расхохотался:

— Хо-хо-хо! Да на кой же мне, прости господи, твоя корова? Захочется мяса, я в тайге сохатого завалю. А молока, так у меня свои коровы доятся. Да и не стану я малолетних обирать... Придумала. Я не заедатель, не Лука.

Лукерья вышла из поповских ворот, утерла рукавом слезы и решительно направилась на другой конец деревни, к пятистенному, за глухим забором, большому дому Луки.

Лука, когда Луша побрякала кольцом у тяжелой калитки, унял во дворе собак, приоткрыл кованый засов, но оставил калитку на толстой цепочке, просунул в щель длинную голову с запавшими глазами, оглядел Лукерью, скрипучим бабьим голосом спросил:

— Чего тебе?

Замирая от стыда и от страха, Луша рассказала о своей беде. Лука отворил калитку, впустил девушку во двор, долго раздумывал о чем-то, чесал под шапкой сивые редкие волосы.

Двор у Луки большой, прибранный. У плотного забора высокой, опрятной поленницей сложены дрова — наколотые, видать, сухие.

Большой амбар в глубине двора, широкие двери раскрыты. Из амбара вдруг вылезла на четвереньках патлатая девчонка лет десяти, в тряпье. Голову держала к земле, будто искала что-то потерянное. Подняла щепку, понюхала, отшвырнула, еще ниже свесила нечесаную голову. Луша, как увидела ее, чуть не закричала с испугу, зажала ладонью рот, но тут же сообразила, что это и есть дочка Луки. У него еще парень должен быть лет пятнадцати, сынок. Вон он, на телеге сидит, свесив голые, вялые ноги, смотрит куда-то мимо отца бесцветными, пустыми глазами. Большие, отвислые губы улыбаются. В деревне говорили, он даже имени своего не знает. Вообще-то ничего, тихий, только от него надо прятать спички: все поджигает, может спалить родной дом. Вот какие дети у Луки, бог на него прогневался. Во всей его родове было что-то неладное — одни говорили, будто к ним какая- то поганая болезнь приблудилась, другие — что кровь неспособная. Брат Луки был без соображения, помер пустой смертью: нажрался теста, которое стояло на хлебы, оно его и замаяло. Сестра, говорят, была немая от рождения.