Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

Лука хотел иметь сына — наследника. Да и дочка подрастет, тоже работница в доме. Жена родила эдакого сына, тятьке на го́ре...

Когда появилась дочка, Лука исподлобья поглядывал, как она растет. Но и дочка оказалась дура-дурой. Лука озверел, накинулся на жену — топтал сапожищами, в дикости хлестал березовым стягом. Когда жена спряталась от него, опрокинул на нее телегу.

Он винит жену, говорит, не на добрую землю семя пало. Совсем доканал, иссохла вся, сколько лет не слезает с печи. Заметив, что Луша испуганно глядит на девчонку, Лука сердито крикнул:

— А ты что? Я тебе не отец родной, чтоб жалеть.

Робея и сбиваясь, Луша сказала, что отдает корову за поросенка.

— «Корову», — передразнил Лука. — Пропастина у тебя, а не корова. Она меня с потрохами сожрет. И сама околеет. Знаю я вас... — Он злобно взглянул на Лушу. — Все заритесь на мое, оно у вас поперек глотки встало.

— Да я... — заикнулась было Луша.

— Все вы на один лад! — взвизгнул Лука. — Все погибели мне хотите! А чуть что — ко мне: «Выручай, пропадаем». А мне что? Передохните все, пальцем не пошевелю.

Луша испуганно взялась за щеколду, но Лука схватил ее за руку.

— Куда? Или правда глаза режет? — уже спокойно закончил: — Дам боровка. Мешок отрубей дам, пользуйся. Поросята, они дюжие расти. Мяса и сала нагуляет... А там и войне конец, батька с войны явится. За ним мое не пропадет, знаю. Бери боровка. А корову пригони в потемках, к ночи...

— Не ходит она, дядя Лука, не поднимается...

— А, черт, — выругался Лука, — пропал мой боровок.

В те годы жизнь не баловала ни старых, ни малых. Нищета, голод, разорение. Смерть... Беда не коснулась только пятистенного дома Луки, лавочника Нефеда, богатея Андрея Сидорова да попа Амвросия.

Зимой к Лукерье снова завернул дед Елизар, отогрелся у печки, сказал, будто кто-то прогнал царя и наступила, дескать, новая, народная власть. Луша пропустила это мимо ушей: царь далеко, прогнали так прогнали, нам все равно. А потом, может, старик и сболтнул, что с него возьмешь...

Дома было полно забот по хозяйству, даже к соседям сходить недосуг. Лукерья не знала, что в деревне началось брожение: беднота шумела о замирении с Германией, о переделе земли; богатенькие жались вокруг Луки, кричали, что никаких Советов не будет, есаул Семенов спасет, мол, Россию от красной чумы... Петька попробовал рассказывать сестре про революцию, она отмахнулась: скоро сеять, на огороде работы будет невпроворот, а он с пустяками.

Ранней весной Луша выпросила у Ксенофонта Калашникова лошаденку — съездить в село Воскресенское, попросить у своей тетки Евдокии маленько картошки на семена. Петька не захотел один домовничать — прихватила и его. Дорога шла лесом, Луша погоняла конягу, боялась припоздниться.

На полпути протекала речушка Звонкая, свернули к ней — напоить коня да и себе зачерпнуть водицы. Подъехали к бережку, увидели лежащего на песке мужика в бурятском халате: то ли спит, то ли убитый — лицом вниз, руки раскинуты... Луша испугалась, стала поворачивать на проселок. Петька соскочил с телеги — поглядеть поближе.

— Лушка, давай коня! — крикнул он сестре. — Кажись, живой!

Луша привязала коня к лесине, боязливо подошла. Вдвоем повернули бесчувственного на спину. Это был молодой бурят. Халат на груди набух от крови. Вдвоем стащили халат с плеч, ниже сердца была рана, из нее струйкой вытекала кровь. Луша кинулась в кусты, сбросила там с себя рубаху, порвала на полосы.

— Перевяжем, — шепотом сказала она брату. — Приподнимай потихоньку... Крови-то сколько натекло...

Раненый застонал, приоткрыл глаза, удивленно проговорил по-бурятски:

— Ород басаган...

И едва слышно добавил:

— Унда угыт...

Луша растерянно посмотрела на брата. Петька же, у которого в соседнем улусе были дружки-буряты, заулыбался и живо перевел:

— На тебя говорит: «русская деваха». И пить просит.

— Тащи воды. И рану промоем.

Когда Петя принес из речки в туеске воды, Луша мокрой тряпкой обтерла раненому лицо, напоила его, промыла и перевязала рану. Петька подвел поближе лошадь, вдвоем едва-едва втащили парня на телегу.

— Домой заворачивай, за картошкой после съездим...

Дня три раненому было вовсе худо — бредил, кричал чего-то по-своему, метался, не ел, только пил. Лукерья возле него сбилась с ног.

Потом дело пошло помаленьку на поправку. Парня звали Дамдином, он был на пять-шесть лет старше Луши, родом из улуса Ногон Майла, верст за десять от Густых Сосен. Он немного умел по-русски, не так, чтобы очень, но понять можно. Рассказал, как все с ним случилось.

...До недавних пор в улусе не знали, что рабочие в Питере прогнали белого царя. Эту новость привез Даши Цоктоев, вернувшийся чуть живым с тыловых работ из-под Мурманска. Тут и началось! Все заговорили о новой советской власти, о свободе, работники перестали величать бабаем и ахаем самого богатого хозяина в улусе, Бадму.

Тут бывший зайсан Дондок Цыренов ускакал куда-то на коне. Вернулся с двумя важными, толстыми нойонами в шелковых халатах, собрал улусников на сходку. Нойоны приказали всем укладывать на телеги скарб, забирать коней, коров, овец и кочевать в Монголию. Мол, для бурят там теперь земной рай... Из дацана пожаловал ширетуй Галван, сказал, что гадание на священных кубиках шо показывает, что жизнь для бурят в великом всемонгольском государстве будет богатой, пища — обильной, пастбища для скота — тучными. Раздумывать нечего, дело это благословлено богами, надо кочевать. Кто не поедет, тот после смерти попадет в руки свирепого Эрлик-хана, будет жариться на медленном огне... Перемещение на небе планет и созвездий подсказывает: кто не хочет в Монголию, должен вступить в особый маньчжурский отряд русского атамана Семенова, в котором китайцы, японцы, монголы и буряты сражаются во имя великого, мудрого, справедливого Будды, во имя счастья и процветания избранной желтой расы.

Сопровождавший ширетуя лама в широкой одежде, в желтой шапке с торчащими вверх крыльями басовито возглашал молитвы, гремел зеленым барабанчиком, звенел серебряным колокольчиком, крутил молитвенный барабан — хурдэ, в котором сокрыта святая молитва вечным богам.

Многие в улусе, сбитые с толку богачами и ламами, снялись с родных мест, крадучись, по-воровски перешли границу, бежали в монгольские бескрайние степи. Самые злобные враги сбились в вершие отряды, вооружились бандитскими обрезами, готовились податься к атаману Семенову, который грозился занять Читу, отрезать Дальний Восток от советской России. Дондок Цыренов кричал, что надо быстрее скакать к Борзе, к Оловянной, которые были в руках Семенова, помогать белым в боях с красногвардейцами, с первым Аргунским казачьим полком... Выход вооруженного отряда в Борзю был назначен через два дня.