Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Я живой рукой, благодетель. Узелок только найду...

— На дворе твой узелок, — немного нараспев проговорил Димка. — Я его под крыльцо бросил.

— Имущество? — с ехидцей спросил дед Елизар.

— Одежа. Портки там, рубаха. Одежа грязная. Из бани, одним словом.

— Поди, вшивая? Еще заразу какую приволокешь... — брезгливо сплюнул старик. — Воши, они тифозные бывают. Ты свое поганое барахло в избу не затаскивай! — вдруг взвизгнул Елизар. — Я через тебя подыхать не стану! Выгоню и все!

Он раскраснелся, легкий седой клок на макушке распушился, поднялся дыбом, раскачивался из стороны в сторону. Василий покорно молчал.

У одного старика какая может быть утварь в избе? Весь домашний скарб — стол да лавка, постелюшка на печи. Василий приладился спать на лавке. Елизар кинул ему гуранью доху, велел ложиться головой под образа: из неплотной двери ночью несет холодом, можно застудить мозги. Василий перекрестился:

— Прости, господи... Я не усопшее тело, под образами находиться...

Оба мужика с первого дня почуяли, что мира между ними не будет, но прямой вражды друг дружке не выказывали. Василий затаился, прикинулся хворым, а сам зорко щурился в уме на деда: прикидывал, какую ждать от него гнусность. Старик мало бывал дома, навадился ходить по сходкам, по собраниям, будто его касались все дела, все заботы новой советской власти. Даже в соседние деревни стал шастать. И вроде ничего худого для Василия не творил, хотя и относился к нему с насмешкой, величал божьим недоноском.

В солнечные дни Василий выходил посидеть на завалинке. За избой мерно плескалось большое озеро Глубокое, в нем прошлые годы, сказывают, мужики круглый год добывали рыбу. Скалистые берега поросли высокими, прямыми соснами, потому и деревня так называется — Густые Сосны. Василий глядел на деревню. Перед ним была белая каменная церковь с потускневшим золотым крестом. Окна у церкви узкие, с немытыми стеклами, высокие двери на две створки.

К церкви пристроена звонница, чуть в сторонке — поповский дом. За церковью кладбище, черные сиротливые кресты... Еще до нынешнего отца Амвросия какой-то попишко порешил обнести церковь на приходские деньги железной оградой, но огородил только с лица, возле входа. Остальной капитал ушел на поповскую усадьбу, на всякую домашнюю птицу, на ульи — попы в Густых Соснах испокон веку были мужики хозяйственные.

Над кладбищем будто склонилась гора Поминальная...

Православных деревень вокруг было мало, все беспоповцы — семейские да буряты. Но все одно, раньше каждый день где-нибудь были то крестины, то похороны. Попу только не зевать: крутая копейка сама катилась в его широкий карман.

А теперь не то... На звоннице темные, молчаливые колокола: служба в храме справлялась не ахти как часто, поп Амвросий не особенно радел для паствы, больше мотался с берданой по тайге или смолил на солнцепеке за железной оградой свою лодку — готовился к летней рыбалке на озере. Попа Василий еще не видел, но сокрушался его ленью. Елизар посмеивался, кряхтел: «Беда с тобой, божий сосунок. Чего ж ему, в нитку исслужиться, что ли? Нынче на христовых харчах ноги с голодухи протянешь. Не до бога людям. А в лес батюшка сходит, мяса добудет, третьего дня сохатого завалил, сказывают...»

— Не поповское дело в тайге с берданой мотаться... — не соглашался Василий. — Да и тебе, дед Елизар, пора бы угомониться. Хватит по сходкам шляться.

Елизар звонко расхохотался, словно молодой.

— Хоть на цепь посади, все одно сбегу. Я, вишь, страсть люблю умные речи слухать. Бабы по осени запасают впрок капусту, рыжики, всякую снедь. А я весь свой век сберегаю мудрые мысли.

Дед был прыткий до всего теперешнего, на чем свет стоит ругал старую жизнь, Амвросия же за поповское звание не осуждал, даже как-то сказал, что, может, и поп еще человеком станет.

Вокруг колокольни, над церковью тяжело летали лохматые, тощие вороны, садились на завалившиеся кладбищенские кресты, уныло каркали.

Дочка отца Амвросия больше в город не уезжала. Не то выучилась, не то из-за военного беспокойства жила с отцом. Видом Антонида была не деревенская поповна, а прямо городская барышня: нарядное платье обтягивает тугие груди, вокруг головы тяжелая золотая коса, сильные ноги в светлых чулочках. Когда выходила из калитки, Василий мелко крестился, ему казалось, что она не по земле идет, а плывет по воздуху. Василию вообще-то было не до девичьих прелестей, душа у него едва цеплялась за костлявое тело, но при виде Антониды все нутро приходило в томительное трепыхание, он испуганно шептал, чтобы пречистая дева Мария уберегла его от лукавого.

Антонида частенько заходила к Луше, дочери Егора Васина. «Что ей там надобно? — досадовал Василий. — Пошто таскается к богохульникам?» Дед Елизар, когда однажды был в добром расположении, сказал:

— Видал, божий огарок, попова девка-то бегает к Лушке Васиной? Подружками заделались, косомол в Густых Соснах замышляют.

— Чего замышляют?

— Косомол, одним словом. Супротив богатых, за советскую власть, значит. — Старик дробно рассмеялся: — Супротив Ильи пророка, Николая угодника и всех святителей.

— А отец Амвросий как же?

— А ему, бугаю, чего? Ржет, кличет девку поповной, а она, вить, злится. Дароносицу, сказывают, из окна вышвырнула, поп едва нашарил в потемках...

— Прости господи богохульницу...

— С Лушкой по книжкам занимается, — не унимался Елизар. — Девок на грамоту сбивает. Сам слышал, как она их разжигала. Жизня, мол, скоро будет сплошное удовольствие: люди — и мужики, и которые городские, весь народ — станут вроде как настоящие братья. Так и высказывалась.

Василий в ту ночь долго не мог заснуть. Жизнь снова представлялась ему неустойчивой, шаткой, мерещились какие-то страшные рожи, сотник Соломаха... А то эта девка повешенная все будто глядит, головой покачивает. Под утро причудилось, что матерь божья Мария кормила грудью старика Елизара. Срамное видение...

Проснулся Василий поздно, с головной болью. Его бил озноб, кидало в жар. С трудом поднялся, развесил во дворе на веревке свои зеленые порты и рубаху, которые выстирал накануне — недели две до того они валялись в сенцах, не хотелось заниматься бабьим делом...

Дед Елизар со вздохом взял под мышку свои почти новые сапоги и ушел. Скоро принес в обрывке сети несколько мороженых сорожин.

— Лука дал, кровопивец. За сапоги, — Елизар скверно выругался. — У него чуть не все лето мороженая рыба.

Он тут же ловко ободрал с сорожин кожу вместе с чешуей, подмигнул Василию:

— Так и с Кузьмича сдерем шкуру, когда пора настанет.

Похлебав ушицы, старик отправился в деревню Красноярово, туда должен был приехать какой-то начальник. Елизару до всего дело, пошагал за восемь верст.