Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Ликом находит на погубительницу Иоанна Крестителя.

Он клял себя в душе: дернул нечистый вспоминать при этих о повешенной.

Лука открыл рот, хотел выругаться, но только плюнул. Встал, надел полушубок, нахлобучил шапку, сказал со злобой:

— Пойдем, Нефед. Видать, затмение на него нашло.

В дверях повернулся, спросил:

— Тебя, паря, часом никто пыльным мешком по голове не стукнул?

Василий кротко ответил:

— Добрым людям я завсегда рад. Не обегайте дома моего, навещайте бобыля одинокого.

Лука хлопнул дверью. Ушли, даже калитку за собой не затворили. Василий тихонько рассмеялся.

У отца Амвросия целый день был гость — приехал утром на телеге, распряг коня, пил чай, они с Амвросием горячо разговаривали. Антонида не слушала, шила в кухне рубашечки для маленького. Потом гость прилег отдохнуть перед дорогой, Амвросий ушел по хозяйству.

Антонида убирала со стола, разглядывала приезжего, который молча лежал на диване с открытыми глазами.

— Почему не спите? — спросила она. — Я мешаю?

— Не могу уснуть. И ночи напролет не сплю.

— Плохо, — посочувствовала Антонида. — Болеете?

— Не то, чтоб болею, а спать не могу. Страшно, ежели усну. Всякие ужасы лезут. — Он содрогнулся. — Расстрелянные. Повешенные раскачиваются на ветру...

Антонида присела к столу. Мужчина на диване закрыл руками глаза. Ему было лет пятьдесят, щеки худые, заросли бурой щетиной. Не духовного звания, и не крестьянин. Пальцы тонкие, беспокойные...

— Фельдшер я, — словно отвечая на ее вопрос, сказал гость. — На войне тоже фельдшером был. Из Троицкосавска, вашего батюшку давно знаю, когда он молоденьким попиком приехал. Вы не обижаетесь, что я его так?

— Нет, что вы...

— Хороший у вас отец, честный. Ему бы землю пахать, а не «господи помилуй» с амвона... Он и сам понял, надумал кончать с церковью. Правильно, найдет себе место в жизни. Голова умнеющая... — Он сел на диване. — Принесите стакан холодной воды. Не затруднительно?

— Сейчас. — Антонида пошла на кухню.

Этот человек ей нравился и как-то тревожил. Вообще, она в последнее время стала беспокойная, раздражительная...

— Как вас зовут? — спросила она, подавая воду.

— Машков. Иван Николаевич Машков. — Он выпил воду, поставил стакан на стол. — Иногда кажется, что схожу с ума. И потом головные боли. А по ночам стоны, крики...

— Вы много пережили?

— Насмотрелся. Навидался ужасов. Я прилягу. — Он лег, заговорил сухим голосом. — Не люблю вспоминать, а молчать тяжело.

Антонида присела на стул, положила на колени руки.

— В Троицкосавске, в конце девятнадцатого года, были семеновцы, — продолжал Машков. — Захватили пленных, всех в Красные казармы. Каждый день расстрелы, напротив храма виселица. Подует ветер, там ветры с песком, повешенные качаются... Меня водили на казни, подписать бумагу, что всех прикончили — законность соблюдали, проклятые...

Он снова попросил воды, выпил половину стакана.

— Сволочи, простите за грубое слово. Особенно был там такой Соломаха, сотник. И еще были двое... — Он поднялся, допил воду. — Спиридон Никитин и тихая такая гадина, все господа бога поминал... Глаза будто гнилое болото... Фамилию позабыл. Повстречать бы мне этих тварей.

Антонида побледнела, сцепила пальцы, спросила чуть слышно:

— Как вы сказали?

— Спиридон Никитин одного звали, а второго — забыл, говорю, но узнаю сразу же: тихонький, все божьи слова наперед у него, ими палачество свое прикрывал. Гады! Удрали из Троицкосавска перед самым разгромом семеновцев. Не слышали таких, часом?

Антонида с трудом поднялась, ноги у нее обмякли, перед глазами все плыло, покачивалось.

— Я сейчас... Тоже попить.

Она долго стояла на кухне, прислонившись к двери. Зачерпнула ковшом воды, чтобы напиться, но только облилась, руки тряслись. Села на табуретку: «Надо выспросить. — Она словно собрала себя в комок. — Все узнать... Все, все выведать...»

— Не слышали таких, часом? — снова спросил Машков, когда Антонида вернулась.

— Откуда мне слышать? — Она села на свое место. — Что они там творили?

— Никитин в открытую, не таясь, а второй тихой сапой... но все по своей воле... Вспоминать жутко. Видывал я его после кровавых дел: сидит за столом, чаек из блюдечка прихлебывает. Как-то ночью меня вызвали, этот богоугодный должен был повесить шесть человек, девушка среди них молоденькая. Партизаны они были. Так вот тихий-то этот и говорит мне: «Я, говорит, баб вешать завсегда пугаюсь. Муторно мне». Вот гадина, а? Я думал, помру от разрыва сердца, когда он их... Белые торопились, сразу ушли, и он с ними. Я веревки на виселице обрезал, стал отваживаться... Но оказалось поздно. Хотел уйти, а девушка и шевельнулась. Боже мой, живая! У меня камфора была, я ей укол, искусственное дыхание, — все, что помнил, что знал... Ни сердца у нее не слышу, ни пульса. Потом, знаете, громко так: тук-тук-тук. Не сообразил, что это не ее, а мое сердце стучит. Поднял девушку, на руках отнес к себе домой. Ночь, темно, слякоть... Принес и, знаете, выходил. Толковая девушка, я ее после на курсы устроил. Она меня за отца считает.

— И сейчас жива? — Антонида облизнула пересохшие губы.

— Здоровехонька, на фельдшерицу выучилась. В городе живет.

— Как ее фамилия?

Машков усмехнулся.

— Не имеет значения. Когда изловим мерзавцев, она объявится. — Посмотрел на Антониду. — Может, думаете, почему рассказал вам эти страхи? А просто — ищу гадов. Чтобы не смели топтать землю, дышать воздухом. Найду... Не сам, так другие сыщут. Кто же простит их... Потому и рассказываю.

К вечеру Машков уехал. Антонида ушла к себе, легла на кровать. Надо было все обдумать, на что-то решиться.

Она лежала с открытыми глазами. Легко сказать: все обдумать, решиться... Ей по-прежнему слышался сухой голос Машкова, виделось, как он торопливыми глотками пьет воду. Антонида хотела зажмуриться, но глаза были словно засыпаны песком. В голове все смешалось в гудящий лохматый клубок. Кто-то сильный и страшный кричал во весь голос: это он, он, он! Но что-то и слабо противилось, пыталось заглушить тот крик: не может быть, пусть он самый плохой на свете, но он не может быть, никак, ни за что не может быть таким!

— Что со мной? — бормотала она, как в бреду. — Какая я стала... Надо бежать в ревком, рассказать Лукерье... Пускай расследуют, пусть арестуют даже, посадят, если он такой, если убийца, палач... — Она вся испуганно сжалась, судорожно схватилась за грудь: ребенок его под сердцем...

Ей хотелось пить, но не было сил подняться. Губы запеклись, она облизнула их шершавым, сухим языком. От подушки шел нестерпимый жар. Сбросила подушку на пол. Потом накинула на плечи платок, побежала к двери, но тут в дом зашел отец. Он не заметил ее состояния, весело сказал: