Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Ты сегодня кислой капусты не ел? — с издевкой перебил Семена Ведеркин. — Живот не болит?

Все чуть улыбнулись — вспомнили, как Ведеркин однажды перетрухал, ушел из ревкома: сказал, что наелся кислой капусты, болит живот.

— Ладно тебе, Ведеркин. Я больные слова говорю. — Семен помолчал. — Как перед своей совестью. Вот, думал подавать заявление в нашу партию. А какой я большевик, ежели такого гада не распознал, как этот Коротких? Это же первое дело для большевика — понять, который нам друг, который враг. А его я не понял. Каждый день встречал, глядел на него — и не видел. Звонарь и звонарь. Тихий человек, богом зашибленный. А он, оказалось, зверь. Меня обошел, Фросю, Лукерью, все село. Враг нас обошел, понимаете? Мы флажки приколачиваем, а он обрез заряжает.

— Да ты чего, Сенька! — вскочил Ведеркин. — Да ты как смеешь в слабости каяться? Перед кем хвост поджимаешь? Перед контрой? Да ей, сучьей вражине, собачья смерть, и только. Чего ты хочешь? Может, думаешь, пойдем на поклон к подлому Ваське? Не, паря, дураков нету. Мы за свою свободу жизни не жалели, ты у нас в первых героях был. — Голос Ведеркина зазвучал торжественно. — Ты, Сенька, достойный сын своего отца. Брат твой расстрелянный гордился тобой. Егор Васин с Иваном Подкорытовым, наши партейные большевики, веру тебе оказывали. Они вместе с твоим отцом, вместе с братом твоим геройское бессмертие приняли. А ты на краю ихней светлой могилы сопли распустил, да? Стыдобушка слухать твои слюнтяйские речи. — Он оглядел всех, кто был в избе. — Я вот чего предлагаю: пойдемте сейчас, изловим ползучего гада Ваську Коротких, соберем сходку и вздернем его принародно на суку. Пущай людям на смех ногами подрыгает.

Медленно заговорил Василий Воскобойников.

— Нету у нас легких дорог в жизни, так я теперь понимаю. Раньше думал — надо на своем крылечке стоять, нечего лезть в драку, мое дело стороннее. Белые не тронули, чего я на них с ножом кинусь. А новая власть — что? Без красной помощи всю жизнь прожил, на кой она мне, так перемаюсь. Работников не держивал и на Луку с Нефедом спину не гнул. Куда лучше... А не вышло в сторонке стоять. Жизня сама хватает за горло, ответа требует: с кем тебе, мужик, по дороге? Ежели отмолчишься — близкие люди погибнут, и сам пропадешь. Надо выбирать. Вышло мне жить по-новому, всем нам с вами вышла общая дорога. Неужто сворачивать с нее? Не, враки. Понятно дело, враги пакостят, пужают. Тяжелые у нас потери были и еще будут. Так я думаю. Но ведь вон сколько пройдено... — Он утер лицо рукавом рубахи. — Семен не в себе какой-то... Ничего, пройдет у него. Филипп-то Ведеркин не зря кислую капусту вспомнил — у него тоже была слабая минута. Это я не в укор ему... — Он резко рубанул рукой. — А гада этого, звонаря Христова, и верно надо повесить.

— Он наших не миловал, — задыхаясь проговорила Фрося. — Одна кара — повесить.

— Наши отцы, Семен, начали великое дело, — заговорила Лукерья. Она была суровая, непреклонная. У переносья пролегли глубокие складки, глаза немилостивые, беспощадные. — Мы приняли то святое дело из отцовских рук, несем дальше. Далеко нам до конца. И тяжело. А не бросишь — в нем жизнь наша, Семен. Мы много прошли... Говоришь, флажки прибиваем, а враг обрез заряжает. Может, оно и верно. Но, подумай, Семен: один флажок прибьем к этой вот избе. А что в ней? Ревком, народная власть, самая дорогая наша победа. Верно? Второй флажок к избе, где больных лечат. Это как надо понимать? Когда и где было видано, чтобы крестьянина лечил ученый доктор? Слухай, Семен, все слухайте... Третий флажок прибьем к новой лавке, которая кладет конец кровососу Нефеду. Разве это не слава новой жизни, Семен? Скоро будет готова школа. В ней станут учиться наши дети, с ними и бурятские ребятишки. Книжки читать, на бумаге слова писать, арифметику всякую! Что это по-твоему, Семен? Самая настоящая новая жизня, вот что.

Не ко всему можно приколотить флажок. Погляди, какие стали наши люди. Разве это прежний Ведеркин сидит, который всего боялся? Он школу строит, о ваших делах рассуждает, тебя, Семен, учит: надо жить так, как жил твой погибший тятя. А Василий Воскобойников? Ему ни до кого дела не было, а теперь Воскобойников у народной власти.

— Не могу! — перебил Лукерью Семен. — В атаку ходил, в рукопашную, там все ясно. Вижу врага, вот он, винтовку навел... Такой от меня живым не уйдет. Командир, бывало, прикажет: «Вон в той деревне засели белые гады. По коням!» И пошло дело. — Семен волновался. — Чтобы врага уничтожить, его надо видеть. А этот падлюга затаился. Вот Лука, Нефед для меня понятные, все ихние слова, все дела ясные. А Коротких меня обошел, не признал я в нем гада. Стоит на коленях перед иконой, господу своему молится. Как угадаешь, что у него в голове, какие подлые мысли припрятаны. В этом, видать, и есть евонная сила, в обманной смиренности... Еще Антонида непонятная баба, как ее раскусить?

Тут дверь распахнулась, в избу влетела Леля.

— Поповна идет!

Антонида было решительно направилась в ревком, но чем ближе подходила, тем больше путались в голове мысли: как войдет, что скажет. Там Луша, она поймет, поможет... Антониде неожиданно представилось, что она маленькая, помогает отцу перекладывать печку. На отце ситцевый бабий фартук, рукава у рубахи высоко закатаны, руки по самые локти в серой вязкой глине. Борода в красной кирпичной пыли Отец весело рассуждает: «Мы с тобой, дочка, сами печку сработаем, без печника... Гляди, доченька, как после огонек побежит: отсюда — сюда, потом вот здесь нагреет... Подай-ка кирпичек, приучайся к делу. В жизни всегда так бывает — кирпич к кирпичу».

Василий тоже свое строит, реку перегораживает, кладет в нее камень за камнем, чтобы река бежала, куда ему надо. Не одной мне он враг, всем людям. Все расскажу, все открою.

Вот и ревком. Антониде сделалось страшно, ноги стали тяжелые. «Ничего, — успокаивала она себя. — Там Луша... Мы с ней подруги, поймет, каково мне...»

Она с трудом перешагнула невысокий ревкомовский порожек, увидела в избе людей, растерянно остановилась. Все молча, напряженно смотрели на нее.

— Собрание у вас?..

Ей никто не ответил. По бледному лицу Антониды пошли красные пятна, губы задрожали. Она привалилась к стене.

— Я сейчас... упаду.

Воскобойников нехотя подвинул ей табуретку.

— Ты чего пришла? — сухо спросила Лукерья — Чего надо?

Антонида, не мигая, глядела тупыми глазами, словно ничего не слышала.

— Зачем пришла? — снова спросила Лукерья. — Заседание у нас. Слышала?

— Сыночка записать... Коленькой. В честь дедушки.

— Нельзя сегодня.

Антонида не двигалась, будто не верила, что ее гонят. Неужели не видят, не понимают, зачем она пришла? Луша, подружка, помоги мне...

— Ты слышишь? После придешь.