Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Верно. Выходит— твоей торговле конец.

— Молоденький умок, что весенний ледок. — Нефед чуть отхлебнул из стакана. — Прытко скачешь. У меня, брат, у самого темечко давненько окрепло, тоже соображаю. Почему конец торговле? Два медведя в одной берлоге не уживутся, а мы с тобой люди... Ты дослухай какая у меня мысля...

— Ну...

— Я ж не велю тебе замок на лавку повесить. И ты будь с сердцем. Я же старый. — Нефед опять захныкал. — Силенка теперя не та, куды мне с молодым тягаться... Прими в рассуждение.

— Ну?

— Дозволь, налью капельку? Для нашего с тобой начала... Доброе начало — полдела откачало.

Саша убрал свой стакан.

— Это, паря, была присказка, — веско проговорил Нефед. — У всякого словца ожидай конца. Вот какая у меня мысля: давай торговать вместе. Я капиталу отвалю, ты станешь товары добывать по дешевке.

Саша посмотрел на Нефеда...

— Ну?

— Чего ну, да ну?.. Ты соображай, как все ловко у нас будет. Я за прилавок не полезу, даже не зайду в твою капирацию, пропади она пропадом. Один там хозяйствуй, а барыши поделим. Вроде бы кумпаньеном твоим стану... Капитал мой, а ты махонькую наценочку на товарец накинешь... И потекла в карман копеечка! Ловко замыслено?

Саша, наконец, сообразил. Он был парень высокий, плечи здоровые, только что нога деревянная... Сгреб Нефеда лапищей за шиворот и молчком поволок к двери. Нефед мелко засеменил ногами. Саша вытолкал его и захлопнул дверь.

Очутившись на крыльце, Нефед отдышался, одернул рубаху, несмело приоткрыл в избу дверь, проговорил:

— Экий ты цапкий!

Осмелел, сказал просительно:

— Тама бутылочка моя осталась... Вынеси, дорогой товарищ. Трудовые копейки за нее плачены.

— Открой-ка дверь пошире! — Саша с размаху швырнул бутылку. Она со звоном покатилась по двору. Нефед побежал за ней с крыльца, потом подошел к окну, сказал с удивлением:

— Гляди-ка, не разбилась, а? Даже не пролилась.

— Иди, гад, отседова! — крикнул Саша. — Башку проломлю!

— Ой, паря, я с тобой со смеху бока надсадил, — ответил Нефед, пятясь от окна. — Гляжу, да жалею: лоб широк, а в голове тесно. С голоду подохнешь, не иначе.

Фома недолго был у Лукерьи: Поломошин завернул на чуток, сказал, что прибежит, как стемнеет: надо разгрузить домашнее барахло, которое привез на двух телегах, определить к месту корову с теленком.

— Жену с дочкой доставил? — спросила Лукерья.

Поломошин неуверенно рассмеялся.

— Моя жена в люльке качается. Или пешком под стол ходит.

Фрося у печки с грохотом уронила чугунок с вареной горячей картошкой. Луша нахмурилась:

— Неладную шутку придумал.

— Так Фрося же холостых ребят боится. Поневоле пришлось...

Лукерья хотела резко ответить, но тут пришел Максим Петрович, а за ним — фельдшерица Маша. Она молча села у стола, отвернулась к темному окну.

— Как Антонида?

— Плохо. То без памяти, а то очухается и кричит.

— Что же вы ушли от нее, Маша? — спросил Максим Петрович. — Нельзя оставлять больную.

Маша подняла глаза, губы у нее задрожали.

— Там тетка Катерина, я ей сказала, что делать. А я больше не могу... — тихо проговорила она и вдруг закричала: — Не хочу! Сил нет! Вы издеваетесь надо мной, да? Идите сами, отпаивайте чаем, пусть нюхает нашатырный спирт, а я с ней не останусь.

— Что ты, Машенька? — встревожилась Лукерья. — Нельзя так... Долг же помочь человеку...

— Долг? — выкрикнула Маша. — Я для другого все сделаю, за сто верст поеду к больному, ночью, в мороз... Кровь свою отдам, лишь бы спасти... Под пулями раненых перевязывала, на себе по две версты из-под огня тащила... Долг... На виселицу пошла, не дрогнула, молодой жизни не пожалела, вот где долг.

— Человек же...

— Человек? Гады они оба... Коротких людей вешал. Повесит, а после чаек попивает из блюдечка, Машков рассказывал... И она такая же. Сама написала, что ей все известно, созналась. Не хочу, не могу я с ней.

Лукерья растерянно посмотрела на Максима Петровича. Он встал, зачерпнул ковшом воды из ведра.

— Успокойся, Маша. — Подошел к ней, сел рядом. — Не знаю, как объяснить...

— Вот, видите, — встрепенулась Маша. — Нечего сказать... Не гоните меня к ней, не пойду.

— Машенька, — заговорил Максим Петрович. — В жизни есть много дорог. Есть прямые, правильные пути... Вот, мы идем смело, но весь рост — бой, так бой, не дрогнем. Верно, Машенька?

Маша не ответила. Она слушала.

— А есть проселки. Тоже будто настоящая дорога, а длины в ней пять, ну десять верст — от одной деревни до другой, никуда не придешь, кроме ближнего села. Понимаешь, Маша?

— Вроде, понимаю...

— Погоди... А то еще есть таежные тропы. Ведет будто правильно, вроде самый короткий путь. Бывает еще, кто-то идет впереди, за ним совсем ловко шагать. Вот и свернул человек с верного пути.

— Вы, Максим Петрович, не то рассказываете. Коротких со своей Антонидой наши враги, притаились, ножик за пазухой. Мстить мы должны. Без всякой пощады — мстить.

— Месть, Маша, сильное чувство. С ним надо осторожно.

— Наш командир всегда говорил: «Отомстим врагу». Мы не боялись сильного чувства.

— Есть справедливая месть.

— Вот, видите... Упустили Коротких, и Антонида убежит. Чуть полегчает, она и в лес, к своему ненаглядному.

Максим Петрович сердито посмотрел на Машу.

— Знаешь, что... — голос у него переменился. — Я, видно, отвык в партизанах от учительства. Делай, как тебе говорят — иди к Антониде. Ясно?

Маша встала.

— Иди, Машенька, — улыбнулась Лукерья. — Скажи ей, что Коленьку я накормила.

Калашников и Воскобойников вернулись в село ночью, привезли Коротких — словили в тайге: сначала наткнулись на стреноженного коня, неподалеку настигли и хозяина. Обороняться Коротких не пытался, видно сильно перепугался, сразу повалился в ноги, заскулил, отдал обрез. После, правда, укусил Воскобойникову руку... Ехать верхом со связанными руками ему не поглянулось, нарочно сползал с седла, один раз даже упал. Когда поднимали, хватил Воскобойникова зубами. Пришлось скрутить ремнями и ноги, взвалить поперек седла. Так и привезли, втолкнули в баню, поставили охрану — комсомольцев с винтовками. Семен строго наказал:

— Жизней за эту шкуру отвечаете. Глаз не спущайте... Как рассветет, отвезем в город.

Ребята стали расспрашивать, за что схватили, он же тихий. Семен много объяснять не стал, сказал только, что Коротких ползучий гад, кровавая гидра контрреволюции.

Когда все активисты собрались в ревком, Поломошин поведал свои городские новости.

— Подъехал я к базару, вижу, идет мужик, чуб на глаза. «Да не может быть, думаю, не он... Видно обознался...» Потом гляжу — взаправду он. Здоровенный, рожа красная. Его в нашей сотне комендантом называли, Ванька Сверкун. Завсегда пленных водил на расстрел. Здесь, в Густых Соснах, ревкомовцев в сарае охранял, задавался, что всех пустит в расход. Ну, думаю, я тебя, гада, изловлю. А как схватить, у него сила точно у медведя. Одному не совладать... Вижу, неподалеку милицейский с наганом. Бежать к нему, да рассказывать — Сверкун дожидаться не станет. Дай, соображаю, я тебя так... Подошел незаметно, он табак стаканами покупал, да как звиздану по скуле. Он обернулся, зыркнул на меня и сразу признал. Голову в плечи — и в толпу, в гущу. Я кричу — держите его, белую сволочь... А все на меня навалились, руки назад заломили. Милицейский прибежал с дурным свистком. Я реву — Сверкуна хватайте, а все только хохочут: кого, мол, полагается, сгребли... В милиции до темна просидел, и покурить не дозволили. Только вечером настоящее дело вызналось, Иннокентий Иванович Честных, есть там такой начальник, все правильно рассудил. Тут оно и закрутилось... Обыскали все заезжие дворы, на дорогах караулы выставили — изловить, значит, Сверкуна.