Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

Скоро в село вернулся отец Амвросий. Вошел в избу, бросил у порога старенькое пальтишко, еще что-то. Антонида обмерла, прижала к себе сынишку, смотрела на отца испуганными глазами.

— Ну, что, дочка, или не рада?

— Отец... — чуть слышно проговорила Антонида.

— То-то и есть, что отец. — Он подошел ближе. — А это, выходит, внучок... Ишь, какой глазастый. Как зовут-то тебя, парнище?

— Коленькой... — не веря тому, что происходит, так же тихо ответила Антонида.

— Тезка мой, значит... — Антонида ясно увидела, что отец улыбнулся. — Ладно, парнище. Отца Амвросия больше нету, оба мы с тобой теперь Николаи. И оба мы Николаи Васильевичи, вот, брат, какая забавная штуковина.

«Сейчас начнется...» — Антонида побледнела, отступила на шаг. Отец сказал:

— Затопи баню. Грязный и маленько того... обовшивел. Веник не забудь. Беги, я побуду со внуком, нам с ним поболтать надо. — Он подумал. — Потом... обстриги меня. И бороду я обрею.

После бани они сидели за столом, Антонида неловко разливала чай, сдерживала слезы. Оба молчали.

— Ладно, — сказал отец, отодвигая стакан. — Не будем сегодня. Ни о чем пока не будем. Постели, устал я. Спать лягу. — Он потянулся. — Дома, в своей кровати...

Проснулся только утром. Долго ходил по двору, осматривал хозяйство. После сказал Антониде:

— Амбар проветри, затхлым воняет. — Немного помолчал, подумал: — Куда бы всю его скотину девать, зятька дорогого? Глаза на нее не глядят... Продать, пожалуй, а деньги ты отвезешь ему.

— Нет! — выкрикнула Антонида. — Не повезу!

Отец примирительно проговорил:

— Ну, ладно, ладно... Не повезешь, и не надо. Я не неволю... — И заговорил о другом: — Завтра косы буду отбивать, грабли починять — зубья повылетели. Крестьянством станем жить, дочка. Как все другие. А ты учительницей... Школу-то строят? Я бревна посулил отдать, кажется, увезли?

Школу построили к сроку, побелили, вымыли полы. Продавец Саша привез из города стекла, сам вставил — вот парень, на все руки! Мужики, бабы каждый день ходили глядеть, какое получилось здание. Ведеркин красил голубой краской наличники, низкий заборчик из тесаных узких дощечек. Мальчишки собирали вокруг стружки, щепу. Девчонки до нестерпимого сияния протирали окна. Школу было решено открыть первого сентября, через несколько дней.

Антонида относила по утрам ребенка к тетке Катерине, работала с отцом в поле — была горячая страдная пора. Никому непонятно, как они без чужой помощи управлялись со скотиной, с покосом, с жатвой. Будто отец сам доил коров, что ли... Он ругался, когда по старой памяти его величали поповским именем. Но как сразу переучишься: столько лет был отец Амвросий, а теперь вдруг — Николай Васильевич...

К тетке Катерине еще три соседки приносили ребятишек, дома за ними доглядеть некому, а работа не ждет — известно дело: кто летом проворен, тот зимой доволен. С Лушиным Егорушкой у нее каждый день собиралось пятеро малышей, тетка Катерина только успевай поворачиваться. От домашней работы совсем отбилась, все хозяйские хлопоты легли на Лушу и Фросю, а у тех и других забот хоть отбавляй. Спасибо еще фельдшерица Маша иногда пособляла. Как-то вечером, когда Антонида пришла за своим Коленькой, тетка Катерина вздохнула:

— Ладно, девка, что у меня душа добрая, да в суседях живем. Куда бы ты девала ребеночка-то? Да и вон еще голопузые ползают. Мало ли в селе ребятишек без всякого присмотра?

Лукерья, которая вошла с ведрами, повесила в сенях коромысло, неуверенно проговорила:

— Поставить бы светлую избу... Пущай туда со всего села таскают ребятишек. Харчи, конечно, кто сколько сможет... Еще какую бабушку попросить, тете Кате в напарницы — кашу там сварить, молоко погреть... Ловко будет, как думаете?

— Ловко-то оно ловко, — тетка Катерина от неожиданности чуть растерялась. — Так-то оно так, да кому как... За других не скажешь. Этакое дело надо всем миром решать.

Антонида задумалась, завернула Коленьку в одеяло.

— Максим Петрович велел в школу прийти. — Она напряженно взглянула на Лукерью. — Чего надо, не знаю...

Лукерья не ответила, стала наливать в самовар воду.

Перед самым открытием школы в село прибыли из Верхнеудинска члены Политического народного суда, следователь, государственный обвинитель, защитник, какие-то мужики и бабы, — свидетели злодеяний Василия Коротких в Троицкосавске. Самого Коротких привезли на телеге, под охраной конных милиционеров.

Коротких, когда его вели по селу, ни на кого не глядел, шел насупившись. Его заперли в бане, приставили стражу.

Еще привезли под конвоем двух незнакомых мужиков. Ведеркин, острый на глаз, вдруг вспомнил:

— Энтот, здоровый, знаете кто? Когда беляки на село налетели, он наших ревкомовцев на расстрел водил...

— Ей-богу, он... — оторопело проговорил Семен Калашников. — Он, падла. Да я его...

Семена едва удержали...

Приезд суда растревожил сельчан. В тот же день в Густые Сосны прискакали верхом мужики из Воскресенского, из Красноярова, из Ногон Майлы — как они проведали, что будет выездной показательный суд, неизвестно. Первым заявился старый Цырен. Скоро на подводах приехали и женщины с ребятишками. В каждой избе было полно народу, всюду только и разговоров, что о Коротких, о предстоящем суде.

Когда постучали в дверь, Антонида кормила сынишку, отца не было дома. Она отворила дверь и обмерла, отступила назад, качнулась к стене: в избу вошел Иван Николаевич Машков, троицкосавский фельдшер, который прошлый раз поведал ей о преступлениях Коротких.

Машков молча смотрел на Антониду. Глаза спокойные, усталые. Что в них еще? То ли осуждение, то ли сочувствие... Нет, откуда быть сочувствию?..

— Вы меня не узнали? — глухо спросил Машков.

— Узнала, — чужим голосом ответила Антонида. — Проходите в комнату. Я позову отца, он близко.

Машков сел на диван, на котором отдыхал в прошлый приезд, Антонида пошла за отцом. Спустилась с крыльца, добралась до калитки, прислонилась к забору. Ноги не держали, голова кружилась. «Что я ему скажу? И так столько перестрадала, измучилась, зачем еще... Больше нет сил. Чем искупить вину? Разве меня простят когда-нибудь? Станет расспрашивать, осуждать...» Она побрела, держась за забор, нашла отца, вместе с ним вернулась в избу.

Отец увидел Машкова, обрадовался, велел Антониде поставить самовар, зажарить яичницу. Они сидели, говорили о жизни. Вдруг отец живо вскочил с места.

— Погоди, Иван, ты же внука моего не видел!

Принес в одеяле Коленьку.

— Вот здорово! — сердечно сказал гость. — Два Николая — старый да малый.

— Дочка! — весело позвал Антониду отец. — Давай еду, быстренько!

Антонида поставила на стол яичницу, с трудом принесла самовар, непослушными руками расставила посуду, села к окну.