Кондратий Татаришвили - Мамлюк

— «Братие… возрадуйтесь… веч…ного господа бо-га… паки… возрадуй…тесь!»

— Это надо петь низким голосом, — заметил Маркоз.

— «Смире…ние ваше пусть будет явно среди людей», — смело продолжал детский голос.

— Тут надо взять тоном выше, — поправил старец.

— «Господь вблизи нас», — пропели они вдвоем.

— Молодец, сынок! Раз ты такой ученый, прочти мне и стих Руставели!

— Какой именно стих? «Нет ни меры и ни счету…»? — с готовностью спросил Хвичо.

— Все равно. Если хочешь, скажи «Нет ни меры…»

— Хорошо.

одним духом прочитал мальчик.

Отец Маркоз пришел в восторг.

«Как это безбожно — оторвать ребенка от родной земли и продать в Турцию, — думал священник. — Мой несчастная родина! Разве не достаточно, что тысячи твоих сынов пали в борьбе с окружающими тебя врагами? Неужели и оставшиеся в живых защитники твои из-за нашего духовного убожества должны стать добычей неверных!»

— Знай, сынок, что этот стих сложил более пятисот лет тому назад наш прославленный соотечественник, — вдохновенно произнес Маркоз, — он оставил его нам как завет. Но, к стыду нашему, мы не только не следуем этому завету, но, напротив, нарушаем его! Что сказал бы наш знаменитый предок, если бы он своими глазами увидел все те мерзости, которые творят наши господа?! Ты сам чуть не стал жертвой злодейства, но бог помог нам вырвать тебя из когтей насильников, — с грустью сказал он и после краткого молчания продолжал: — Что ж, малыш, может быть., ты мне скажешь еще один стих?

— А какой? «Мир, зачем играешь нами…»? — живо спросил мальчик.

— Хорошо. Скажи мне «Мир, зачем…» — охотно согласился священник.

с увлечением прочитал Хвичо.

— Ты и это хорошо запомнил, — похвалил мальчика отец Маркоз. — Воистину, человека, преданного человеком, не оставит господь, он спасет его. Надеюсь, что всевышний помилует и нас. Боже! — он воздел руки к небу, — даруй победу Ираклию и Соломону Багратиони. Дай им силу поразить врага и всякого, творящего зло. Да славится имя твое. Увы, сын мой, — вдруг спохватился священник, — все это хорошо, да вот ночь застала нас на полпути. А ночи сейчас темные. Где мы теперь?

— Приближаемся к Черному Потоку.

— Правильно, сынок! Проедем скорее лес, и тогда — мы почти дома… Не бойся! Э-эх, удивительный у нас народ! Какое бы несчастье ни обрушилось на человека, с каким бы препятствием он ни встретился, стоит ему выпить вина — и он забывает о своем горе. И чего мы так задержались за столом у Лукайи? Бедняга похоронил жену, да еще столько денег израсходовал на поминки!.. Я, конечно, не мог обидеть его отказом — пили за упокой усопшей. Вынуждены были задержаться, а теперь приходится тащиться по лесу в глухую полночь, — жаловался Маркоз.

— А вот и Черный Поток, — сказал мальчик.

— Вот ты различаешь, а я ничего не вижу. Какая кромешная тьма. Тяжело быть стариком. В твоем возрасте и я прыгал, как ты, и видел зорко, как кошка. Но время берет свое. Эх, где ты, молодость?! Сколько воспоминаний у меня связано с этим Черным Потоком… В те дни я заканчивал учение в монастыре и готовился в дьяконы, — мягко начал священник, — нам и теперь живется не сладко, а тогда жизнь была сущим адом. Как-то в монастырь прибежал незнакомый человек: «Спасайтесь! Идут османы…» — крикнул он.

Рассказ отца Маркоза прервался на полуслове. Он вдруг застонал и упал с мула. Животное отчаянно брыкалось. Хвичо не успел опомниться, как очутился в чьих-то крепких руках.

— Заткни ему рот и — в мешок! — услышал мальчик торопливый шепот. Что было дальше, он не запомнил, так как от испуга потерял сознание. Когда Хвичо опомнился, он был уже привязан к седлу и какие-то неизвестные везли его по лесу.

На второй день по всему селу передавалось из уст в уста:

— Какое обрушилось на нас несчастье, отца Маркоза сбросил с себя мул, и он разбился…

— О, горе нам, горе! И какой был божий человек — прямо святой, — сокрушались удрученные крестьяне.

По Черному морю, распустив паруса, плыл корабль. Синие волны с пенными гребнями набегали одна на другую и грозно бились о борта. Казалось, даже величавей стихия возмущена кораблем и пытается разрушить его толстые борта, чтобы потопить в бездне это вместилище зла. Но волны не могли осилить парусник, разбивались на бесчисленные брызги и падали в бушующее море. Собравшись с силами, они вновь кидались в атаку и с еще большей яростью налетали на корабль. Но он оставался победителем — бесстрашно рассекая волны и совершенно не считаясь с их грохотом, корабль, не сворачивая с намеченного пути, шел на Стамбул. Однако не успокаивались волны. Они знали, что их час придет. Подымется ураган, придаст им необычайную силу, и тогда… Берегись, судно! Не один корабль, кичившийся белыми парусами, опрокидывало Черное море и погребало навеки в своей пучине.

Одна из больших кают на корабле была убрана дорогими коврами и паласами. Вместо стульев вдоль стены были разложены бархатные и шелковые подушки. Каюта была заполнена нарядно одетыми османами. Одни из них, скрестив ноги, неподвижно сидели на подушках, другие пили кофе или дымили кальянами, третьи, лежа, дремали, четвертые смотрели через небольшие оконца на необозримое море.

Среди османов особенно выделялся один сухощавый белобородый старик. Он был старше всех и богаче других одет. Его красивая феска была обернута белой чалмой. К нему все относились с большим уважением.

Старик принимал это как должное и держался сдостоинством. Он в раздумье сидел на подушке и медленно перебирал крупные агатовые четки.

— Нет, клянусь истинной верой, я недоволен этой поездкой, — тихо проговорил старик и стал быстро постукивать четками. — Сколько раз я проделывал этот путь, но такой неудачной поездки не припомню. Проста неловко показаться в Стамбуле.

Окружающие сочувственно посмотрели на старца.

— Что ты изволишь говорить, уважаемый эффенди Али-Юсуп? — сдержанно отозвался полулежавший на подушке молодой щеголеватый осман. — Если и ты жалуешься, то каково же нам? Ты везешь около пятидесяти невольников, а у нас у всех вместе столько не наберется.