Валентин Кухтин - Коридоры кончаются стенкой

Сербинов был уверен, что имея такой материал, он в любое время может положить Ершова на лопатки. А рядом с ним Малкина. Другое дело — когда. Сейчас пока это невыгодно.

Фальсификацию дела Воронова Шашкин поручил известному в управлении заплечных дел мастеру младшему лейтенанту госбезопасности Фонштейну. Внешне безобидный, с красивыми задумчивыми глазами и умным интеллигентным лицом, Фонштейн оказался зверски свирепым и нрав свой звериный проявил сразу, как только приступил к допросу. Собственно допроса, как такового, не было. Фонштейн приказал арестованному сесть за приставной стол, бросил ему в лицо несколько схваченных скрепкой страниц печатного текста и сурово спросил:

— Ты это читал?

— Читал, — прохрипел Воронов и закашлялся.

— Признаешь?

— Разумеется, нет.

— Ага… Значит, ты по-прежнему не намерен разоружаться перед партией и продолжаешь твердо стоять на троцкистских позициях? — глаза следователя стали наливаться кровью. — И после этого ты надеешься выйти отсюда живым?

— Я надеюсь, что ошибка вскроется.

— Кто ее будет вскрывать? Сербинов? Малкин? А может, Ершов?

— Вы.

— Я? Да ты что, Воронов, опупел? Мне приказано доказать твою виновность, а ты… Доказать, понял? И я это сделаю с удовольствием. Итак, ты ничего не понял и продолжаешь борьбу со следствием. Так я тебя понимаю?

— Если мое нежелание поддакивать заведомой клевете вы называете борьбой, то — да.

— Захаров! — крикнул Фонштейн в приоткрытую дверь и в кабинете в тот же миг появился крепкий детина в измятой форме. — Займись им!

Захаров бил искусно, со знанием дела, причиняя каждым ударом острую мучительную боль. Первым, едва уловимым движением руки он свалил жертву на пол и стал терзать ее ногами. Бил прицельно, с вывертом, безжалостно, деловито и долго, до тех пор, пока Фонштейн не подал знак рукой.

— Хватит, а то, чего доброго, окочурится. Ну что, Воронов? Поумнел? Теперь-то, наверное, подпишешь?

— Нет!

— Твердо, твердо стоишь на троцкистской платформе. Ну что ж, погляжу на тебя через недельку после нашей, ленинско-сталинской «стойки». Знаешь, что это такое? Нет? Узнаешь. Дам тебе для начала четверо суток без сна, без еды, без питья с перерывом на мордобой.

— Вы не имеете права! — ужаснулся Воронов.

— Чего? — губы Фонштейна искривились в мерзкой ухмылке. — Права? Наивный ты, Воронов! Был таким большим начальником, а дурак. О чьих правах говоришь? О своих? Ну ты подумай, а? Он говорит о правах! Да ты ж козявка, Воронов! Ко-зяв-ка! А какие права у козявки? Возьму сейчас вот так вот, придавлю ногтем к крышке стола, и нет тебя. Понял? Так что думай сейчас не о правах, — сказал назидательно, — а о том, как выжить, потому что жить тебе или не жить — целиком и полностью зависит от меня. И от него, — Фонштейн кивнул на Захарова. — Каждый, кто соприкасается с тобой в этих стенах, запросто может умертвить тебя без всяких последствий для себя. Понял? Такой у нас большевистский порядок: с контрой не церемонимся. Спишем по акту как умершего от отека легких, и поминай как звали…

На «стойке» Воронов провел четверо суток. Ровно столько, сколько определил Фонштейн. Сменялись стражи, а Воронов стоял. Стоял и думал о превратностях судьбы, на редкость странной и непонятной. Периодически его били. Били изощренно и безжалостно. На его душераздирающие крики никто не реагировал: здесь, на Красной, 3, в здании бывшего Екатеринодарского окружного суда, обнесенном чекистами высоким глухим деревянным забором, чужую боль не воспринимал никто.

Однажды ночью Фонштейн ввалился в комнату, где Воронов с четырьмя другими несчастными отбывали «стойку». Был он хмельной и радостно возбужденный.

— Воронов, т-твою мать! Не надоело стоять? Вот дурень! Ну на хрена тебе все это нужно? На что ты рассчитываешь? На чудо? Так у нас чудес не бывает!.. Хоть ты и зловредный, но я тебе сейчас растолкую. Вот иди сюда! Иди, иди, не бойся, бить не буду. — Воронов, с трудом переставляя отекшие ноги, подошел к столу. — Присядь, разрешаю. Смотри: — следователь взял чистый лист бумаги и карандаш. — Вот круг… Рисую, видишь? Вот такой большой круг. А эти разрывы — выходы. Два. Один узкий, совсем махонький, другой — широкий, в четверть круга. Видишь? Вот здесь, в центре — ты, — он быстро и ловко изобразил в круге маленького человечка с опущенной головой и завернутыми за спину руками. — Тебе надо выбраться отсюда. Куда подашься? Какой выход предпочтешь? Широкий — это в лагерь. Признаешься в том, что тебе инкриминируют, покаешься — тебя осудят, ты отбудешь положенный срок в местах не столь отдаленных и свободен. Морщишься? Не нравится? Тогда остается этот выход, узкий — выход на волю. Ты доказываешь свою невиновность и тебя освобождают. Это ты так думаешь: разберутся, мол, и освободят. А ху-ху не хо-хо? Вот здесь в узком проходе стоит Малкин, — Фонштейн нарисовал прямоугольник, перекрывший выход. — Преграда, которую тебе не преодолеть ни-ког-да. Знаешь, почему? Потому что ты арестован и исключен из партии по его инициативе. Ты — бывший партработник, состоявший на учете в ЦК. Состоявший — это я перебрал. Состоящий. Потому что о твоем аресте в ЦК пока никто не знает. Что скажет ЦК, когда узнает, что ты был арестован, а затем выпущен? Как отреагирует? Э-э, глаза заблестели! Понял, да? Правильно понял! Он скажет: «На хрена мне такой крайком и такой начальник УНКВД, которые ни за что ни про что арестовывают ответственных партработников, а затем выпускают?» Подумают и тогда Малкин с Сербиновым, а возможно, и Газов с Ершовым займут твое место в круге, только выходы из него будут нести уже иную смысловую нагрузку: узкий — в лагеря, широкий — к траншее, у которой без промаха стреляют в затылок. Так что, подставят они свои головы вместо тебя? Вот то-то и оно! Поэтому неважно, что ты не троцкист, что ты не давал Рожинову указаний о свертывании золотодобычи на Кубани. Важно, что ты арестован и должен обязательно предстать перед судом и там признать свою вину так же, как здесь, покаяться, как это сделал в свое время Рожинов, который, кстати, никакой не враг, а сидит по твоему оговору. Как видишь, выход у тебя один — в лагерь, и я его тебе настоятельно рекомендую. Есть, правда, и третий выход. Я его здесь не изображаю, потому что это выход для Малкина и компании: нашими руками они убивают тебя, актируют и все. Ты понял? Если нет — извини, популярней разъяснить не могу. А теперь думай, выбирай в моем круге свой выход. Сегодня до утра бить тебя не будут, чтобы ты мог все обдумать в нормальной обстановке. Обдумать и решить. Упрешься — что ж… А теперь займи свое место у стены.

Конец августа и весь сентябрь Осипов как мог боролся за свою жизнь. Он наотрез отрицал существование в горкоме троцкистской организации. Обвинение в подготовке к террактам против руководителей партии и правительства называл бредом людей с нарушенной психикой. Его жестоко били. В ход шли сучковатые палки, обрубки медного кабеля. Его топтали ногами, душили смесью скипидара и нашатырного спирта, снова били…