Валентин Кухтин - Коридоры кончаются стенкой

— По выселению было специальное постановление ЦК и Совнаркома, подписанное товарищами Сталиным и Молотовым, — возразил Малкин.

— Было такое постановление. Только оно предусматривало выселение одной станицы — Полтавской, как наиболее враждебной и непримиримой к мероприятиям, проводимым советской властью. А вы что сотворили? Разбой? Мамаево побоище? Самовольно, без ведома ЦК и товарища Сталина выселили еще несколько станиц.

— Шеболдаев согласовывал выселение лично с товарищем Сталиным. А решения принимал Северо-Кавказский крайком ВКП(б). Я тогда был пешкой, рядовым исполнителем и никакого влияния на принятие решения не оказывал.

— Исполнитель-то ты был рядовой, только предложения о выселении Попашенко и Евдокимов вносили с твоей подачи.

— Нет, было не так. Предложение внес Курский после ознакомления с положением дел на месте. Он лично выезжал в станицы по заданию Шеболдаева, когда возникла опасность срыва хлебозаготовок.

— Для рядового исполнителя ты слишком хорошо осведомлен, Малкин, что прямо указывает на твою причастность к этой вредительской акции.

— С документами я ознакомился, когда вошел в состав Оргбюро ЦК по Краснодарскому краю.

— Зачем? Хотел замести следы? Шустряк! В общем с этим вопросом все ясно. Расскажи о своей террористической деятельности.

— ?

— Ну, скажем, об отравлении товарища Аллилуева.

— Аллилуев умер от сердечной недостаточности, — возмутился Малкин.

— А чем была вызвана эта сердечная недостаточность?

— Неправильным лечением! Это подтверждено заключением экспертной комиссии.

— Что там наизобретали эксперты — их дело. А мне достоверно известно, что Аллилуева отравил Кабаев по твоей установке.

— Это неправда!

— Я, по-твоему, лжец?

— Вам дали ложную информацию.

— Я ложной информацией не пользуюсь. О тебе знаю все, не говоря уж о таких мелочах, как разгром руководящего ядра Краснодарской городской партийной организации, как арест Воронова прямо на заседании бюро, как массовые пытки, расстрелы, фабрикация дел. Что смотришь удивленно? Не подозревал в себе такой прыти? Натворил дел, натворил… Будешь писать?

— Надо подумать. Претензии слишком серьезны.

— Претензии? Не валяй дурака, Малкин. Какие ж это претензии? Это, считай, строки из твоего обвинительного заключения.

— Тем более. Мне надо прийти в себя.

— Ну что ж, приходи в себя. А Сергиенко тебе в этом крепко поможет. Так, Сергиенко? Не оставишь в беде бывшего коллегу?

— Как можно, товарищ народный комиссар, — понимающе развел руками Сергиенко.

— Прекрасно! — Берия впился в глаза Малкина сверкающими линзами и вдруг резко и шумно опустил пятерню на крышку стола: — Свободны!

Приводили в себя Малкина по-чекистски профессионально. Ежедневно после завтрака его уводили из «одиночки» в одну из камер подземной Лубянской тюрьмы и молча и жестоко избивали. Два дня он крепился, стыдясь показать слабость, но не выдержал, заорал сначала прерывисто, словно пробуя голос, затем неистово и обреченно. Крик заглушал боль, но не настолько, чтобы терпеть ее бесконечно. К концу пятого дня он уже не кричал, а, тупо уставившись в пол, икал и жалобно всхлипывал.

Истерзанного побоями и не способного перемещаться самостоятельно, его брали под мышки и волокли в камеру. Швырнув на пол, лязгали запорами и уходили. Какое-то время он лежал неподвижно на холодном полу, затем, превозмогая боль, взбирался на койку, ложился «на спину и долго и тоскливо смотрел в потолок, прислушиваясь к бесконечной мучительной боли в груди, животе, затылке, во всем теле. И незаметно погружался в забытье — полусон, полубред, из которого выводил его лязг запоров. Приносили обед, и он поднимался, тянулся к миске с тюремной похлебкой и с удивлением отмечал, что еще есть силы, достаточные для того, чтобы хоть как-то управлять своим телом.

Вопросов Малкину не задавали ни во-«время экзекуций, ни в перерыве между ними. Даже когда он сам попросил встречу со следователем, его словно не услышали и продолжали избивать. Малкин знал этот коварный чекистский прием, когда после первого неудачного допроса арестованного подвергали мучительным пыткам, подводя к состоянию, близкому к умопомрачению. 3 таком состоянии истязаемый готов подписать любые показания в надежде если не сохранить себе жизнь, то хотя бы максимально приблизить ее конец.

Однажды за Малкиным не пришли. Он лежал и ждал, ждал долго и напряженно, и от этого напряжения измученное тело болело сильней, чем от пыток. Прошло два дня. О нем словно забыли. И вдруг звяк запоров, визг двери, и зычный голос надзирателя:

— Малкин! В баню!

От радостного волнения сперло дыхание. Надзиратель и кованная дверь камеры поплыли перед глазами. Он потянулся рукой к стене, боясь упасть, и устоял, заставил себя устоять. Как мечтал он об этой минуте, возвращаясь из беспамятства после побоев, как хотел избавиться от собственной вони, к которой никак не мог привыкнуть и которая преследовала его даже во сне. Пропитавшаяся потом, грязью и кровью одежда смердила, струпья на теле чесались, и он, оказавшись в душевой, ринулся под теплые струи не раздеваясь.

— Можешь стирать, я разрешаю, — зыркнул исподлобья надзиратель, — не ты первый… Только мыло экономь, — добавил сердито, — не ты последний.

Малкин с усилием стащил с себя разорванную во многих местах гимнастерку, сбросил брюки с прилипшими к ним кальсонами, торопливо простирал их и, развесив на батарее, принялся драить изнуренное тело. Как бодрит вода, как щедро восполняет силы!

— Все, кончай! Твое время вышло, — скомандовал надзиратель. — Ты не единственный у меня. Еще пятеро на очереди.

Малкин натянул на себя влажную, покрытую теплой испариной одежду, и с сожалением покинул душевую.

После обеда его вывели на прогулку в один из маленьких двориков внутренней тюрьмы. Он с жадностью пил холодный декабрьский воздух, вслушивался в хруст снега под ногами, долго, не мигая, смотрел в высокое студеное небо. Как прекрасна и притягательна жизнь и как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым! На минуту он забыл о своих невзгодах и радовался чистому воздуху, высокому звонкому небу. Окрик надзирателя вывел его из состояния счастья, он вспомнил кто он и где, и потускнело небо в глазах, и стало трудно дышать. Он — Малкин — заплакал.

А за глухими стенами Лубянки бурлила веселая советская жизнь. Стахановцы лепили рекорды, ударники готовились к невиданным большевистским урожаям, подруги и последовательницы трактористки Паши Ангелиной, звеня задорными комсомольскими песнями, осваивали мужские профессии, чекисты проводили массовые операции по изъятию антисоветского элемента, а остающиеся пока на свободе советские люди радовались каждому прожитому дню и, как прежде, до ареста Малкина, по команде выходили на улицы, площади и — стадионы и славили великого Сталина, доблестные органы НКВД, митинговали, голосовали, доносили, любили и ненавидели. Сбиваясь в злобные, кровожадные стаи энтузиастов, они крушили все, что подвергалось разрушению, и, отгородившись от мира колючей проволокой концентрационных лагерей, строили социализм в одной, отдельно взятой стране. И так хотелось каждому дожить до счастливой минуты, когда созданные ими источники общественного богатства польются полным потоком и великий принцип «от каждого — по способностям, каждому — по потребностям» станет реальностью. Увы!