Валентин Кухтин - Коридоры кончаются стенкой

— Разговоры с Осиповым о терроре союзного масштаба велись до ареста Малкина или после?

— Др ареста. Но после ареста он был передопрошен и подтвердил свои прежние показания.

— Какая необходимость была передопрашивать, если он постоянно твердил одно и то же?

— В мое отсутствие в Краснодаре товарищ Шулишов дал указание моему заместителю Кармилу передопросить Осипова с учетом новой ситуации. В результате разлагающего воздействия на него начальника тюрьмы и одного из оперуполномоченных УНКВД Осипов отказался от ранее данных признательных показаний.

— При каких обстоятельствах он восстановился?

— Я убедил его не вводить следствие в заблуждение.

— Убедили как? Применили меры физического воздействия?

— Нет. До этого дело не дошло. Хотя, не скрою, намерение такое было.

— Что же вас удержало?

— Удержал Осипов своим чистосердечным раскаянием.

— Ваше мнение об Осипове?

— Это несомненно враг, но доля наносного в деле имеется.

— А не больше ли наносного?

— Суд разберется.

— Суд уже разобрался. Разве вы не знаете, что дело разваливается, все отказываются от изобличающих Осипова и его… поостерегусь сказать сообщников, скорее — товарищей по несчастью, показаний, и утверждают, что оговор и самооговор допущены в результате применения ко всем, проходящим по делу, нечеловеческих пыток.

— Я лично пыток ни к кому не применял. Есть агентурные материалы, которые перекрывают признательные показания Осипова.

— Есть или предполагаются?

— Есть.

— Сколько агентов давали информацию?

— Сначала один, затем подключился второй. Была внутрикамерная разработка.

— Чем вы докажете, что агент не подписывал донесения, составленного его хозяином?

— Извините, но это уж слишком.

— Как оказалось, что некий Щекотов стал давать показания на Осипова, которого в глаза не видел?

— Он писал их по собственной инициативе сразу после ареста Осипова.

— А он утверждает, что ему подсказали, о чем писать. Запугали и потребовали написать под диктовку. На очной ставке выяснилось, что он действительно Осипова не знает. Вы проводили очные ставки?

— Нет.

— Почему?

— Не было противоречий. И потом — Малкин и Сербинов запретили их проводить.

— А почему запретили, вы над этим задумывались? Ведь вот выяснилось, что Щекотав давал показания под нажимом.

— Помимо Щекотова показания давали и другие, которые убеждали, что Осипов враг.

— Малкин и Сербинов показывают сейчас обратное.

— Они не вели следствие.

— Они приказали сфабриковать дело и тщательно контролировали ход фабрикации. Со временем им показалось, что местный террор звучит неубедительно, и передали вам, как крупному специалисту по фальсификации, чтобы вы переквалифицировали дело на центральный террор. Разве не так?

— Вы, товарищ Бычков, торопитесь, вам не терпится приклеить мне ярлык. Я ведь не враг себе, и липу, в коренным образом изменившейся обстановке, в Военную коллегию Верховного Суда СССР не направил бы. Ошибки в следствии возможны, особенно если их совершению способствуют подследственные своим непредсказуемым поведением.

— Ладно, Бироста. Не обижайтесь на меня, неразумного. Я действительно маленько перебрал, возобладали эмоции, но кто из нас этим не грешит? Конечно, было бы хорошо, если бы к этому вопросу не пришлось больше возвращаться.

От Бычкова я ушел расстроенным. Неужели дело действительно лопнуло? Неужели сами Малкин и Сербинов стали его могильщиками? Неужели все, что давали свидетели и сообщники, — ложь, а донесения агентов — липа? А я — пешка в грязной игре? На что ж они рассчитывали, фабрикуя дело? На «тройку»? Но ее ликвидировали и их тоже. А я? А я теперь в ответе за всех? Но дело даже не во мне: могли бы пострадать прекрасные люди, большевики. Хорошо, что есть суд, способный умело выявлять и исправлять допущенные ошибки. Бычков прав: если бы я провел очные ставки — я бы предотвратил ошибку. Все эти дни я живу в постоянной тревоге. Хочу одного: чтобы правда восторжествовала».

Кабаева арестовали в тот самый день, когда Берия стал наркомом, — 8 декабря 1938 года. Взяли тихо, без шума — он не сопротивлялся, не возмущался, ибо знал: пришел его час. Допросили в тот же день. Он не запирался, вел себя скромно и на вопрос следователя, занимался ли он вредительской деятельностью при ведении следствия, отвечал утвердительно. В чем она выражалась? В незаконных арестах, в истязании обвиняемых, в фальсификации уголовных дел. Кому это было нужно? Требовала Москва. Она спускала на места разнарядки, устанавливала сроки проведения массовых операций по изъятию так называемого контрреволюционного элемента, определяла минимальные пределы арестов. Москва — это кто? Это наркомат внутренних дел СССР. Стало быть, Ежов? Ежов и его присные. Тому есть доказательства? Есть архивы, есть живые люди и есть… мертвые. А что мертвые? Мертвые молчат. Нет. Мертвые говорят больше живых; потому что пытками их уже не запугать. Результаты допроса, кажется, удовлетворили всех. Да это, собственно, и не допрос был, а так, ознакомительная беседа.

На следующей встрече следователь ни словом не обмолвился об извращенных методах ведения следствия. Его интересовал террор.

— Террор? — удивился Кабаев. — Террор против кого?

— Следствие интересует не террор вообще, а конкретные террористические акты, направленные против руководителей партии и правительства.

— Против руководителей? Но все они живы и здоровы, и я не знаю ни одного факта покушения…

— Ты не знаешь — следствие знает. Тебя никто не спрашивает о терактах как о свершившихся фактах. Рассказывай об их подготовке.

— Но такого не было!

— Не было? Придется тебе маленько освежить память… расшевелить извилины.

Странное восприятие: он видит на окровавленном полу распластанное тело, которое исступленно терзают сапогами трое дюжих гэбэшников. В жизни ему не единожды доводилось видеть подобное, но то было с другими, когда он не ощущал боли, когда били не его. Сейчас измываются над ним. Вот юркий офицеришко в белой, забрызганной кровью рубашке запрыгивает к нему на живот и неистово мнет носками сапог, выворачивая подошву так искусно, словно растирает окурки по жесткому полу. Возникает нестерпимая боль, и Кабаев орет благим матом. Странно. Бьют вроде бы не его, иначе он не смог бы наблюдать это со стороны, а боль причиняют ему, ему нечем дышать. Над ним хлопочут, что-то кричат, чего-то требуют, чем-то грозят. Наползают сумерки, он блаженно закрывает глаза и теряет сознание. Его приводят в чувство, дают попить и снова бьют.

Примерно за неделю до очередного допроса Кабаева навестил в «одиночке» старший следователь следчасти НКВД лейтенант госбезопасности Миронович.