Олег Капустин - Судьба генерала

— Да, хороший был дядька Никитич, но, конечно, немного того, — повертел пальцем у виска великий князь, — впрочем, как все поэты. Чего стоит только название одного из его трактатов — «Совокупление идей!» Ха-ха-ха! Идеи, оказывается, тоже совокупляются, как жеребцы с кобылами, — хохотал сиплым, надтреснутым голосом Константин Павлович.

Ему вторили обступившие его адъютанты. Витые серебряные и золотые аксельбанты тряслись и извивались в такт смеху на их мундирах, для внушительности подбитых ватой, ярко поблескивая в лучах заглянувшего в кабинет весеннего солнца. Все приближённые великого князя хорошо знали, что зрелище совокупляющихся жеребцов и кобыл — одно из любимейших для наследника престола, являющегося к тому же генерал-инспектором кавалерии.

— Ладно, орлы, — вытерев рукой слёзы, выступившие от хохота, цесаревич вдруг серьёзно посмотрел в лицо Николая, — служите исправно, на развод не опаздывайте и форму одежды не нарушайте, — проговорил он.

Константин Павлович похлопал по небольшому, без бахромы золотому эполету на левом плече прапорщика и засунул правую руку между пуговицами белого кирасирского колета. Он явно собезьянничал этот жест у Наполеона. Цесаревич познакомился с французским императором в Тильзите, а потом продолжил дружеские отношения с коварным корсиканцем в Эрфурте, где последний раз встречались императоры.

— Он, конечно, чокнутый дурак, этот Константин, — говаривал Талейрану Наполеон с глазу на глаз, — но нам он может сослужить хорошую службу, если с этой коварной лисой, царём Александром, что-то случится. Ведь в этой варварской России всё может произойти. Вон в прошлом веке что у них в Зимнем дворце творилось: переворот за переворотом.

А экспансивный цесаревич с наслаждением ловил из уст нового кумира похвалы своему военному таланту и забавно копировал все жесты корсиканца. Вот и теперь, заложив правую руку между пуговиц своего мундира, выпятив грудь и чуть-чуть приподнимаясь на цыпочках, уставился прямым тяжёлым взглядом в лицо Николая и спросил:

— Ну как ты думаешь, мой юный герой, воевать нам с французами или лучше на мировую с ними идти?

— Воевать, ваше высочество, — ответил громко Николай. — Лучше хороший бой, чем позорный мир.

— Дурак! — вспылил вдруг великий князь. — Куда нам тягаться с самым великим полководцем всех времён и народов! Воевать с ним — это вам не щи лаптем хлебать, как это делали ваши предки в Великом Новгороде или матушке-Москве. С Францией нам нужен мир во что бы то ни стало. Ведь кто у нас армией командовать-то будет? Барклай этот? Разве ему это по плечу? А ты — воевать?! — Глаза цесаревича налились кровью. Видно было, что это больной вопрос, который как лишай свербел в душе наследника престола.

Адъютанты потихоньку начали расползаться по комнате подальше от рассердившегося великого князя: никто не хотел попасть под горячую руку.

— Вот его и поставим главнокомандующим, — прожужжал умиротворительно Курута, наклоняясь к цесаревичу и указывая на Николая Муравьёва, — ведь даже прапорщик распорядится всем получше, чем этот надменный дурак немец.

Константин Павлович перевёл круглые бешеные глаза с грека на молоденького офицера, потом обратно и… вдруг опять захохотал своим хриплым смехом, словно ржавая железная дверь залязгала и заскрипела. Все перевели дух: очередная вспышка бешенства пронеслась стороной.

— Ну, ладно, хватит тут лясы точить. — Константин Павлович любил простонародные выражения, а не только пословицы и поговорки, которые можно было найти в академическом словаре, но и словечки покрепче. — Меня мои конногвардейцы уже заждались. А ты, парень, носа не вешай, — обратился он вновь к Николаю, — если тебя отец командир пожурит малость, ведь не кисейная же ты барышня, чай, плакать не будешь? — похлопал ещё раз по плечу прапорщика, искренне ласково улыбнулся ему и вышел из комнаты, громко стуча по деревянному полу длинными шпорами. За ним устремилась и вся свита. Проходя мимо Николая, адъютанты цесаревича, один конногвардейский и два лейб-уланских полковника, сочли нужным тоже покровительственно улыбнуться молоденькому прапорщику. Люди попроще, пара ротмистров и неизвестно как затесавшийся в эту кавалерийскую компанию капитан-лейтенант гвардейского флотского экипажа, не чинясь пожали руки и похлопали по плечам новоприбывших.

— Подождите меня здесь, господа, — прожужжал им вполголоса полковник Курута и побежал вприпрыжку за свитой цесаревича.

— Господи, куда это мы попали! — проворчал недовольно младший брат Михаил, снимая чёрную шляпу, вытирая лоб и круглое, взмокшее от волнения лицо платком, как только братья одни остались в комнате, — зверинец какой-то, а не штаб гвардейского корпуса.

— Ничего, братец, Бог не выдаст, свинья или Курута с этим сумасшедшим цесаревичам не съедят, — ответил зло Николай, тоже снимая шляпу и бросая её перед собой на стол, на стопку каких-то штабных бумаг. — Лучше было бы к Ермолову попасть на службу, но нам сейчас выбирать не приходится.

И прапорщики подошли к окну, с интересом наблюдая, как на большой городской площади конногвардейцы в эскадронных колоннах проезжают мимо великого князя. На чёрных с красным кантом кирасах у них весело поблескивали на майском солнце медные застёжки, ряды чёрных касок с медными налобниками мерно покачивались в такт шагам гнедых лошадей, покрытых тёмно-синими чепраками [13] Чепрак — суконная или ковровая подстилка под седло. с золотисто-красной окантовкой. Константин Павлович был на седьмом небе. Только потом братья Муравьёвы узнали, что цесаревич обожал свой лейб-гвардии Конный полк, шефом которого являлся уже много лет, и терпеть не мог Кавалергардский, где служили аристократы-офицеры, презиравшие плебейские манеры и дурной нрав наследника престола. Но разобраться во всех тонкостях отношений внутри гвардейского корпуса братьям ещё предстояло в будущем, а теперь они с удовольствием любовались на бравых кирасир, лихо выполняющих сложнейшие перестроения на главной площади маленького литовского городка.

Рано утром французский император, переодетый в форму польского улана, остановился на плоской вершине одного из холмов, возвышающихся над долиной полноводной реки. Ещё было прохладно и по-утреннему зябко. Туман, стлавшийся над серо-зеленоватой поверхностью воды, медленно, как бы нехотя клубился и таял, испаряясь в теплеющем воздухе. Лёгкий утренний ветерок завершал дело, унося ватно-белёсые клочья прочь. Правда, они отчаянно цеплялись за берега, поросшие осокой, камышом, бересклетом и низкорослым черноольшаником. Но с высоты, откуда взирал великий полководец на долину реки, ясно было видно, что битва тумана с наступающим днём была уже проиграна. Дышать стало легче. Открылся горизонт на много лье вокруг. Неподалёку, в густых кустах горьковато-остро пахнувшего можжевельника, стали задорно попискивать пичужки. Под ногами белоснежного арабского скакуна, на котором грузно восседал Наполеон, похрустывали сосновые иголки, устилавшие мягким светло-коричневым ковром всю землю под его копытами. Солнце позолотило высокие сосны, о чём-то грустно-торжественно шумевшие своими мохнатыми тёмно-зелёными лапами над головой задумавшегося императора. По их поскрипывающим, могучим, в один-два обхвата, стволам стекали капли янтарной, ароматно пахнущей смолы, искрящейся в первых в этот рождающийся день прямых лучах солнечного света.