Олег Капустин - Судьба генерала

Они были, как иконы, написаны на досках и назывались по-древнерусски парсунами. На них изображены были суровые черты предков Муравьёвых, новгородских дворян. Николай взял со стола сальную свечу, зажёг её от пышущих малиновым жаром в камине головешек и осветил молодое лицо деда, Николая Ерофеича, дослужившегося до чина генерал-аншефа в славные времена Екатерины. Здесь же, на портрете, ему только лет пятнадцать. Он сержант гвардии, служит в Семёновском полку) Примерно в это же время там начинал служить и Суворов. А вот прадед — Ерофей Фёдорович, который умер ещё в 1739 году. Он всю свою не такую уж и длинную жизнь тянул армейскую лямку, дослужив до подполковника. Сражался под командованием Петра Первого под Полтавой, а закончил дракой с турками под предводительством Бирона, печально известного временщика императрицы Анны Иоанновны. А вот с почерневших парсун смотрят на молодого прапорщика новгородские дворяне: Фёдор Феоктистович, Феоктист Фёдорович, Фёдор Максимович, Максим по прозвищу Зверь и легендарный Иван Васильевич Муравей, сын боярский, когда-то переселённый в Великий Новгород ещё в далёком XV веке волею Ивана Третьего, батюшкой Ивана Грозного, из Рязанского княжества. Все они, новгородские дворяне, были степенными мужчинами и отличными воинами.

Николай перевёл взгляд на спящих поближе к камину братьев и вздрогнул — так его поразило сходство братьев с предками. Такие же широкие русские лица с грубовато выточенными широкими лбами, недлинными носами, упрямыми подбородками. Появись они в Древнем Новгороде, их сейчас бы признали за своих, за Муравьёвых. Да, Николай мог гордиться своим родом, на таких родах стояла и стоит Россия, именно они соль земли русской, они и обустраивают Россию, и защищают её. Они дворяне-труженики, а не трутни, кровососы-бездельники, которые вьются вокруг трона. Насмотрелся на них Николай, служа целый год в Питере и проживая в Кушелевом доме, напротив Зимнего. Все эти потомки фаворитов и временщиков, нахапав огромных богатств, сотни тысяч крепостных душ, и на йоту не принесли пользу империи. Вот уж кого всеми фибрами души ненавидел Николай Муравьёв, так именно эту великосветскую сволочь и примазавшуюся к ней иноземную шваль, понаехавшую в столицу в погоне за хорошим жалованьем, орденами, тёплыми местечками. Презирающим всё русское, им всё равно кому служить, лишь бы платили побольше! А настоящие русские воины, столетиями защищавшие матушку-Русь и служившие не только за жалованье, а на совесть, вынуждены почти побираться. Вон у Муравьёвых — девяносто душ на шесть человек детей.

— И чёрт с ними, я сам себе заработаю на жизнь, а попрошайничать ни у кого, даже у царя, не буду! — проворчал Николай, сердито задул свечу и лёг на диван.

Тут он вспомнил давний эпизод детства, как он именно здесь, в этом кабинете, подслушал отца и его родственника Ивана Матвеевича Муравьёва-Апостола, разговаривающих об убийстве Павла Первого. Николай заулыбался. Засыпая, вдруг снова увидел вертепный ящик, царя Ирода, только теперь у него была голова Александра Первого с розовыми от мороза щеками под мягкой чёрной генеральской шляпой с белым плюмажем, а вокруг него вертелись фигурки с головами Аракчеева, Барклая де Толли, князя Волконского, Ермолова… Всё как на Семёновском плацу…

Утром на братьев обрушился сосед и дальний родственник Пётр Семёнович Муравьёв.

— Родимые мои, как я рад вновь увидеть вас, да ещё в таком солидном виде, в офицерской форме, хороши ребята, любо-дорого смотреть! — кричал он, тиская каждого железными руками и прижимая к большому животу. — Заносите, парни! — кричал он слугам.

И те вносили в комнату многочисленные припасы и уставляли ими стол.

— Я знаю, что вам должно спешить, поэтому-то не везу вас к себе, а сам всё притащил сюда с утра пораньше. Батюшка ваш, братец мой Николай Николаевич, которого я много люблю и почитаю, как-то сказал мне: «Пётр Семёнович, в тебе ума палата!» Ах, не будь я Муравьёв, дай башмаки, к царю пойду! — выкрикнул он и стал разливать в стаканы вишнёвую наливку. — Выпьем, закусим, а уж потом только вы поедете.

Комнату стали заполнять незнакомые братьям бабы, они встали вдоль стен и по знаку Петра Семёновича запели.

— Это откуда такие? — недоумённо воззрился на них Александр.

— Да это мои, я их тоже привёз, хорошо поют, люблю! Пусть и ваш слух, гостей дорогих, услащают. Громче, громче, бабоньки, — закричал неугомонный родственничек, — греметь, говорю, греметь вовсю!

И бабы гремели. Скоро у братьев головы стали распухать то ли от хорового пения, то ли от вишнёвой наливки, то ли от неумолкающего Петра Семёновича. Быстро собравшись, кинулись в сани и спокойно вздохнули только тогда, когда родная отчина с пьяной дворней, радушным родственничком и его гремящим хором осталась далеко позади. А вокруг простирались поля, покрытые влажным, набухающим талой водой снегом. Солнышко пригревало, и уже запахло весной. Николай с удовольствием вдыхал этот весенний, пахнувший мокрым снегом воздух. Ему очень нравилось вот так мчаться по большой дороге. Что-то ждёт впереди?

Весна 1812 года была в западных губерниях Российской империи такой же, как и прежде. Ничто не говорило, что этот год будет роковым. Правда, прошедшая зима была необычно сурова. Временами ртуть замерзала в термометрах, лопались на морозе стволы деревьев. Польские, литовские, белорусские деревеньки, местечки и города, укутанные глубокими снегами, мирно ждали весны, покряхтывая временами, как медведи в своих тёплых берлогах. Зато все, и молодые, и старые, ещё радостнее встречали весну, чем суровее была зима. Единственно, что необычного было в этом году, так это то, что уж больно много русских объявилось на правом берегу Немана. Как, впрочем, и французов по левому, и не только французов, а, пожалуй, почти вся Европа, одетая в военные мундиры, столпилась в эту весну по обеим берегам полноводной реки, неспешно бегущей по широкой равнине, заросшей соснами, дубами и ольхой.

Среди этих молодых нетерпивцев, жаждущих великих сражений и подвигов, был и Николай Муравьёв, несущий службу при Главной квартире в Вильно. А пока роковое столкновение не произошло, молодой прапорщик большими серыми глазами внимательно следил за всем, что происходило вокруг. А посмотреть было на что. После прямых и широких проспектов Петербурга или привольно раскинувшихся московских усадеб с просторными садами и огородами, живописный лабиринт узеньких, кривых улочек Вильно с теснившимися друг на дружку и на прохожих старинными домами производил чарующее впечатление на романтически настроенного прапорщика. Он часами бродил под скрипящими на весеннем ветру жестяными, ярко раскрашенными вывесками, изображавшими кренделя, сапоги, чашки с кофе или усатые физиономии, жаждущие в жизни, кажется, только хорошей стрижки и чистого бритья. Эти закоулки внезапно выводили его на такие готические шедевры Средневековья, как костёл Святой Анны, и он чувствовал себя рыцарем былых времён, пришедшим сюда дать клятву верности своей даме сердца на святых мощах. Николай заходил в костёл, и звуки органа охватывали его и поднимали ввысь, под неимоверно высокие своды. Сам отличный пианист, он мог по достоинству оценить мастерство местных органистов.