Олег Капустин - Судьба генерала

Юный прапорщик и не мог в этот мартовский день предполагать, что большую и очень важную часть своей жизни и военной карьеры он проделает под начальством и рука об руку с этим блестящим генералом. А тем временем раздалась громкая и даже залихватски бравурная музыка полковых оркестров, и батальон за батальоном пошли церемониальным маршем мимо императора. Затем войска производили движения колоннами дробных частей батальонов и рот, походной колонной и к атаке. Они строились в каре — против кавалерии и пехоты. Осанка, верность и точность движений солдат были безупречны. Маршировка целым фронтом и рядами была филигранно точна. В перемене фронта взводы держали ногу и шли параллельно столь безукоризненно, что уподоблялись движущим стенам. Казалось, что поставь стакан с водой на кивер любого солдата, и он не расплескается — так прямо и твёрдо держали они стройные тела, легко, уверенно двигались.

— В общем, должно сказать, что они не маршируют, а плывут, и, словом, чересчур хорошо, — проговорил хриплым голосом расчувствовавшийся Константин Павлович, стоящий рядом с братом. — И право, славные ребята и истинные чада нашей лейб-гвардии.

— Ты прав, брат, — ответил Александр Павлович смущённо и вытер глаза, от полноты чувств даже прослезился. — Вот что, генерал, у меня на столе уже лежит приказ о назначении вашем на должность командира гвардейской пехотной дивизии, сегодня же я его подпишу, поздравляю вас.

И к удивлению всей свиты, император обнял Ермолова и троекратно его расцеловал. Так — уже командующим всей гвардейской пехоты — отправился в поход к западной границе империи Алексей Петрович Ермолов. И как показали дальнейшие события, хоть в этом назначении царь не ошибся.

Март ещё не закончился, а квартирмейстеры, прикомандированные к Главной квартире, вслед за гвардейскими частями тоже направились к западной границе. Поехали и братья Муравьёвы. По дороге не обошлось без некоторого буйства. Ведь первый раз добры молодцы, у которых в жилах кипела молодая кровь, вырвались на свободу. А на большой дороге — ни начальства, ни полиции. Братья, весело гикая, сворачивали в снег встречающиеся экипажи, били попавших под горячую руку ямщиков, почти на каждой станции шумели с почтмейстерами, не хотевшими давать вовремя лошадей.

Уже стемнело, когда сани с юными разбойниками проехали Лугу и поворотили влево, чтобы заехать в отцовскую родовую отчину Сырец. Двое старших провели здесь свои первые годы жизни. Семья уехала в Москву, когда Александру было девять лет, а Николаю семь. Когда подъехали к одноэтажному приземистому дому, с фасада которого кусками облетала штукатурка и три белые колонны из белоснежных превратились в пегие, навстречу тройке выскочили дворовые, радостные и испуганные. Братья кинулись в дом. У Николая всё ещё оставалось в памяти после десятилетнего отсутствия, где какие картины висели, расположение мебели, часы с кукушкою… Старые слуги отца кланялись молодым господам. Многие из них, поседевшие, представляли баричам своих детей. Вскоре вокруг Муравьёвых собралось множество народа. Мальчишки дрались между собой за право набивать барам трубки, мужики и бабы приносили в дар кур, яйца и овощи. Старый повар начал готовить ужин. После еды братья расположились у камина в отцовском кабинете и стали солидно беседовать с приехавшим из соседнего села приказчиком Артемием.

— Батюшка Александр Николаевич! Батюшка Николай Николаевич! Батюшка Михаил Николаевич! — обратился к братьям приказчик, при каждом слове кланяясь всё ниже и ниже, и вот, чтобы не ткнуться в пол носом, он выставил вперёд ногу и с трудом удержал вертикальное положение. От него разило самогонкой. Впрочем, как помнили старшие братья, испокон веку от Артемия, кроме как махоркой и сивухой, ничем и не пахло. Вот уже лет двадцать, находясь всё время под мухой, он умудрялся справляться со своими обязанностями вполне успешно. — Хлеб, судари, того… не уродился в прошлом-то году, проклятый, так что весь он распродан, и, того… денежки от продажи его я уже переслал батюшке, так что вам, государи мои любезные, только вот яичек три десятка выделить могу да вот курочек шесть штук, уж не обессудьте, отцы родные! Соколики! — И он, не успев выставить вперёд ногу, повалился перед братьями на пол.

Еле они уговорили его пойти и выспаться, а не рыдать дурным голосом и рвать рубашку на груди. Артемий, благодарно шмыгая носом, удалился, бормоча себе под нос бессвязно:

— Хлеб, отцы родные, яички, оброк, соколики…

Наивные братья думали, что народная любовь к своим барам пронеслась мимо, только чуть-чуть задев их крылом, но они глубоко ошибались. Старая дворня успела уже почти вся перепиться и вновь ринулась к молодым господам выказывать любовь и преданность. Некоторые из них хотели уже идти с ними на войну. Братьям много сил пришлось положить для усмирения в них буйного патриотического всплеска.

— Господи, наконец-то отбились, — проворчал Александр, которому как старшему и самому авторитетному из молодых бар приходилось брать на себя львиную долю обязанности главы семьи.

Мишка положил пистолеты на столики перед диваном, на который улёгся, и мрачно заявил:

— Если ещё хотя бы один из этих деревенских обормотов появится здесь или если я ещё услышу хоть раз восклицание: «Соколики!» и «Отцы родные!», то я сразу же стреляю! Младший брат, несмотря на юный возраст отличался всегда твёрдостью характера и некоторой свирепостью нрава. Недаром поляки с ужасом вспоминали и сто лет спустя Михаила Муравьёва, беспощадно управлявшего Виленским краем во время вспыхивающих там то и дело антирусских восстаний, чем и заслужившего две приставки к своей фамилии — Виленский и Вешатель. Но до этого ещё было далеко, а пока только что оперившиеся молоденькие офицеры вступали в жизнь, не ведая ни того, что уготовит им судьба через десятилетия, ни даже того, что с ними произойдёт через месяц-другой. А ведь шла весна страшного и великого для России 1812 года.

Николай тоже улёгся на диван, положив под голову старую и пыльную подушку в вышитой наволочке и накрывшись шинелью. Он улыбался и сквозь прищуренные веки смотрел перед собой. Большой отцовский кабинет скудно освещали жёлто-оранжевыми сполохами догорающие в камине берёзовые поленья. Но Николаю и не надо было всё видеть, он и так знал, где и что находится, и, скорее вспоминая, чем рассматривая, прошёлся взглядом по комнате. Стены были окрашены малиновой краской, обои тогда были ещё редко в ходу. А потолок был расписан каким-то доморощенным живописцем гирляндами цветов и плодов, перемежающимися с попугаями, райскими птицами и другими неизвестными в зоологии животными, клюющими из лазоревых ваз. По обеим сторонам камина расставлены были огромные и жёсткие диваны из незамысловатой жёлтой крашеной берёзы, рядом стояли тяжеловесные кресла той же работы. Вся эта мебель была обита белой холстинкой в синюю полоску. Между двумя окнами стоял большой письменный стол, покрытый зелёным, кое-где протёртым сукном. По стенам висели два-три старинных не то финифтевых, не то фарфоровых канделябра, представлявшие цветочные ветви. Они были почерневшие от времени и мух. Рядом — также пустые книжные шкафы. Вся обширная библиотека отца, когда-то учившегося в Страсбургском университете военным наукам и математике, была вывезена в Москву. Но самым интересным для Николая в этом кабинете были старинные портреты, висевшие над камином.