Владислав Бахревский - Страстотерпцы

Сотня стрельцов, полсотни солдат не устояли против тысячи казаков, пьяных от горилки и крови.

Человек тридцать всё же пробились, ушли в степь. Да только немногие из них добрались до России. Сотнику Андрюшке Чуприянову повезло.

Все начальные люди, вся приказная братия, бывшие при гетманской канцелярии, жёны, девки попали в плен. Огарёв получил по голове саблей. Добивать не стали, отнесли к протопопу. А вот над супругой его, над красавицей Авдотьей Ивановной, надругались всем городом. Сорвали шаль, убрус, водили простоволосую по городу, за косы драли... Какая-то Хивря позарилась на ферязь, содрала, как кору с липы. Старичок-казачок, безобразничая, ножом платье с исподней рубахой от ворота до пят расшил. Погнали страстотерпицу растелешённой на площадь, старым и малым на поглядки. Тут Иван Бугай, ради посмеху, подбежал к воеводше и давай ей груди лапами снизу подшлёпывать.

— Ух! — орал. — Ух! Горячи! С собой хочу взять.

Достал нож и отрезал грудь. С ладони на ладонь перекинул, собак свистнул да и кинул им. И ведь многим смешно было.

Унесли Авдотью Ивановну в богадельню.

Кто оплакал бедную? Кто отомстил за поругание, за кровь?

То была плата за мир, добытый Ордин-Нащокиным для России, Польши, Украины. Плата за мечту соединить славян в славянстве, в Христе, в разуме, в любви.

Взбесился дьявол. Перед Прощёным днём взбесился. Какое может быть прощение Содома и Гоморры, где женскими грудями собак кормят... Мало кто ужаснулся в Гадяче содеянным на масленицу. Загоревали в апреле, когда царские воеводы побили казаков под Почепом да под Новгородом-Северским, разорили сёла вдоль дороги на Трубчевск вёрст на двадцать, на тридцать... После чумового пира похмелье чумовое.

«Жалуясь на бояр перед вами, братьями моими, — закидывал на Дон свою изменническую сеть боярин Брюховецкий, — перед всем главным рыцарским войском, подаю вам к рассуждению сию вещь: праведно ли Москва сотворила, что с древними главными врагами православного христианства, ляхами, побратався, постановили православных христиан, на Украине живущих, всякого возраста и малых отрочат мечом выгубить, слобожан, захватив, как скот, в Сибирь загнать, славное Запорожье и Дон разорить и вконец истребить, чтобы на тех местах, где православные христиане от кровавых трудов питаются, стали дикие поля, зверям обиталища, да чтобы здесь можно было селить иноземцев из оскуделой Польши... Мы великому государю добровольно и без всякого насилия поддались потому только, что он царь православный, а московские царики, бояре безбожные, усоветовали присвоить себе нас в вечную кабалу и неволю, но всемогущая Божия десница, уповаю, освободит нас... Москва уже не русским, но латинским письмом писать начала. Города, которые казаки, саблею взявши, Москве отдали, ляхам возвращены, и в них началось уже гонение на православных... Прошу вторично и остерегаю: не прельщайтесь их несчастною казною, но будьте в братском единомыслии с господином Стенькою, как мы находимся в неразрывном союзе с заднепровскою братиею нашею».

Ту грамоту господин Стенька не получил. Сидел хозяином в Яицком городке, грабил татар, торговал награбленным с калмыками. Собирался весною погулять за морем, в Персидской земле.

Донские казаки без господина Стеньки Брюховецкому не поверили. И слава Богу. Изменник уж так пёкся о православии, что одновременно с письмом на Дон отправил в Стамбул к падишаху Магомету большое посольство: лубенского полковника Григория Гамалея, писаря Лавринко, обозного Безпалого — бить челом о вечном подданстве Османскому царству.

Бойня русских ширилась. В Новгороде-Северском пал вместе со стрельцами храбрый воевода Исай Квашнин. Смертельно раненный пулей, зная о судьбе Авдотьи Ивановны Огарёвой, хотел зарубить свою жену, спасти от зверства казаков, да слабеющая рука изменила, скользнула сабля по уху, по плечу да и выпала...

В Стародубе казачьи полковники Соха да Борона сняли голову с воеводы князя Игнатия Волконского, попали в плен прилуцкий воевода князь Загряжский, батуринский воевода Клокачев, глуховской — Кологривов, сосницкий — Лихачёв.

В Чернигове полковник Иван Самойлович осадил в замке Андрея Толстого. Киевский полковник Василий Дворецкий не смог взять Остера. Не удалось казакам побить русских в Переяславле, в Нежине. Отсиживались, нанося казакам чувствительные удары.

В измене нет правды, а потому плодит она множество измен и тонет всякий раз в крови. В своей крови.

Поляки безумию Брюховецкого возрадовались. Король Ян Казимир отправил в Москву гонца, обещая послать на казаков коронного гетмана.

Литовский гетман Михаил Пац предлагал союз, не стесняясь сильных слов:

— Надобно московскому царю и нашему королю, совокупя войска, высечь и выжечь всех изменников-черкас, чтоб земля их была пуста. Присяги своей они государям не держат, доброго от них не дождёшься. Поспешили за турецкого султана спрятаться, так до султана далеко. Царскому и королевскому величествам собак черкас нужно передушить как можно скорее.

От таких речей у Алексея Михайловича слёзы на глазах наворачивались. Жалел убиенных воевод, ужасался казачьим зверствам, но истреблять православных, пусть и виноватых, почитал за грех, какого не отмолить.

Шёл Великий пост.

Пасха выпадала ранняя. Вербное воскресенье праздновали в день Семи Мучеников 15 марта.

Вселенские патриархи принять участие в мистерии по русскому обычаю, может, и решились бы, но не всех же трёх сажать на ослю ? Паисий и Макарий уступили честь, которая им представлялась сомнительной, Иоасафу и осеняли шествие из палат.

Впервые в праздновании участвовал царевич Алексей.

Верба в том году ради радости наследника была выбрана на диво, украшена на диво дивное. От изобилия больших, с райское яблочко, серёжек казалось — начинается снегопад, но летят с неба не снежинки — жемчуг.

Народ, глядя на вербу, ахал, балагурил:

— Вот из какой вербы нынче кашу-то варить! Невиданные серёжки!

— Верба-то бела, да бьёт за дела!

— Радуйтесь, мужики! Морозно! Яровые хлеба будут хороши. Верная примета.

— Господи! Птицы-то какие прилетели!

На вербу, на большие сучья, сажали ряженных птицами мальчиков. На головах гребешки, на руках крылья жемчужные, но стоило мальчикам развести руки, под крыльями пламенел оранжево-ярый огонь.

— Серафимы! Право слово, серафимы!

— Серафимы и есть. Уж как запоют, душа к Богу улетает.

Привели белю. На этот раз лошадка была выбрана невысокая, ради немощи святейшего Иоасафа, жемчужно-серая, в жемчужных яблоках — вербе под стать.

На налой, поставленный на Лобном месте, принесли огромную книгу в серебряном окладе. То было Евангелие.