Иван Катавасов - Блаженство по Августину

Кому и чего, сколько им отпущено свыше, вовсе знать не ведали ученики двух риторских школ, устроившие в первый день октябрьских календ кровавое побоище во время игры в гарпастон на морском берегу. По слухам задирами выступили школяры профессора Эпистемона; в других же пересудах зачинщиками вооруженного столкновения значатся питомцы профессора Аврелия, жестоко отомстившие врагам за поражение в какой-то из обычных промеж ними уличных драк.

В общем, кинжалов, ножей и дубин с обеих сторон многозначно хватило, чтобы два ученика Эпистемона утонули, купаясь в море, и тел их так и не нашли. Ну а то, что у всех молодчиков или рожи разбиты, порезаны, или ключицы сломаны, или еще какие травмы случились, — ничего удивительного в том нет.

Гарпастон есть гарпастон. Все равно что несчастный случай, когда никто ни в чем формально не виноват, — безапелляционно вынес заключение юридикус провинции, расследовавший дело. Таковы-де молодежный обычай и атлетические традиции.

В судебном порядке спорить с традициями, поддержанными властями предержащими, родители и родственники тех, кто пропал без вести, либо был тяжко поранен, не дерзнули. Против обычая тоже, как против рожна, не попрешь.

Оно вам досадно и возмутительно, но ничего не попишешь, коли закон не писан ни глупцам, ни мудрецам.

На второй день в октябрьские иды произошло уже форменное беззаконие, когда на школу Аврелия был совершен ночной разбойный налет. Разбойники крепко дали по голове, в тыкву рабу-привратнику и рьяно залили полужидкими клоачными нечистотами весь учебный вестибул, зеленый клауструм и зимнюю аудиторию. Сквернавцам этого показалось недостаточно, и кто-то из них отложил, выдавил тройную кучу свежего дерьма прямо на профессорскую кафедру.

Дескать, вот тебе умник-разумник, получай. Тут тебе и какатум, и диктум, и скриптум. Даже пиктум. Выбирай, чего тебе больше нравится…

Не желая продолжения безудержной, безнравственной войны между школярами, профессор Аврелий закрыл оскверненную школу. Спустя три дня они с Небридием на скорую руку собрались и отплыли в Италию, не дожидаясь начала дурной непогоды и осенне-зимних бурь.

Моника провожала сына и его друга-помощника до берега моря, вернее, до круглого военного aквaтoрия, где на якоре стояла их трирема в ожидании попутного предрассветного апелиота, задувающего с юга.

«…Ты знал, Господи, почему я уезжал из Картага и ехал в Рим, но не подал о том никакого знака ни мне, ни матери моей, горько плакавшей о моем отъезде. Она сильно ухватилась за меня, желая или вернуть обратно, или отправиться вместе со мной. Но я обманул ее, сочинив, что хочу остаться с другом, пока он не отплывает с поднявшимся ветром.

Я солгал матери — и такой матери! И ускользнул от нее. И это Ты милосердно отпустил мне, сохранив меня, полного грязи и мерзости, от морских вод и приведя к воде благодати Твоей, омывшись которой, я осушил потоки материнских слез, какими она ежедневно орошала пред Тобою землю, плача обо мне.

Она отказывалась вернуться без меня, и я с трудом убедил ее провести эту ночь в часовне Святого Киприана, поблизости от нашего корабля. И в эту ночь я тайком отбыл, она же осталась, молясь и плача.

О чем просила она Тебя, Господи, с такими слезами? О том, чтобы Ты не позволил мне отплыть? Ты же, в глубине советов Твоих, слыша главное желание ее, не позаботился о том, о чем она просила тогда. Да сделаешь из меня то, о чем она просила всегда!

Подул южный ветер и наполнил парус наш и скрыл от взглядов наших берег, где она утром, обезумевши от боли, наполняла уши Твои жалобами и стонами, которые Ты презрел.

Ты влек меня на голос моих страстей, чтобы покончить с этими страстями, а ее за ее плотскую тоску хлестала справедливая плеть боли. Она любила мое присутствие по-матерински, только гораздо более, нежели многие матери, и не ведала, сколько радости готовишь Ты ей моим отсутствием. Она не ведала того и потому плакала и вопила, и в этих муках сказывалось в ней наследие Евы: в стенаниях искала она то, что в стенаниях породила.

Тем не менее, после обвинений меня в обмане и жестокости она вновь обратилась к молитвам за сына, вернувшись к обычной своей жизни. Я же прибыл в Рим…»

В путешествие Аврелий пустился, не обремененный многими пожитками и лишними вещами. Свои рукописи и рисунки Палланта он аккуратно уложил на дно небольшого хорошей выделки дорожного сундучка.

От Афры к нему перешло изображение женщины с ребенком на руках. Меж тем голова Иоанна Предтечи приобрела разительное портретное сходство с чертами лица умершего друга. И то самое грушевое дерево ему о многом напоминало.

Быть может, оно и впрямь есть древо постижения мирового зла и всечеловеческого добра? Хотя вряд ли, если зло есть телесная субстанция в виде узкого тонкого тела, разлитого в пространстве, пускай добро намного его шире…

В Риме Аврелия с Небридием приютил зажиточный инсулярий Масинисса не столько по доброте душевной, сколько из манихейских убеждений и давних широких связей с единомышленниками из Картага, откуда он родом. Добрый человек с царским нумидийским именем, самодержавно распоряжающийся несколькими пяти- и шестиярусными инсулами от имени и по поручению домовладельца, за очень умеренную плату сдал им три немалые комнаты на первом стратуме с отдельным уличным входом и отличными стеклянными окнами, выходящими в тихий зеленый дворик, примыкающий к дровяному складу.

— …Дрова привозят уже нарубленными, их там сушат, пропитывают маслом и продают обитателям окрестных инсул и домусов у нас на Авентине, — пояснил новым жильцам Масинисса, чтобы знали, ценили его участливость и доброжелательность к единоверцам. — Тех неверных, какие жили до вас, днями всей фамилией я принудительно выселил за непростительную неуплату.

Их обстановку и утварь покуда распродавать не буду, пользуйтесь на здоровье, достопочтеннейшие риторы. Может, злостные неплательщики одумаются и выкупят нажитое добришко. Коли нет, то во имя безупречного пророка Мани вам его уступлю по сходной цене…

Аврелий сходил на Палатин, ощутил могучее биение сердца Великого Рима. Однако побродить в праздном любопытстве по улицам, побывать на всех семи холмах ошеломительного Вечного Города, превосходящего всякое воображение, у него не вышло. Потому что подкосила, свалила его тяжелейшая горячечная болезнь на третий же вечер по приезду.

Не в добрый час тяжкая, беспамятная, наверное, простудная злая хворь напрочь отрезала, отгородила его от города и мира. Только спустя нундины кое-какое осознание реальности в малой мере вернулось к нему.

Трясучка и горячка, казалось, оставили, бросили его в предсмертии или в посмертии. То ли мертвая жизнь, то ли живая смерть полностью поглотили, заполонили бесчувствием бессмертную душу и смертное тело. Но не окончательно и бесповоротно. Так как вновь мало-помалу стали кружиться, вращаться вокруг какие-то расплывчатые тени, неясные фигуры, размытые лица…